О ЗНАЧЕНИИ ИЗГОЕВ И СОСТОЯНИЯ ИЗГОЙСТВА В ДРЕВНЕЙ РУСИ

Сочинение Н. Калачова.

Название Изгой, только в самое недавнее время (именно с открытия устава о церковных судах Новгородского князя Всеволода-Гавриила) получившее право гражданства в числе других терминов, обозначающих!» наши древние туземные сословия или звание, тем не менее еще не приведено с ни­ми в определенную связь и не объяснено ближе относитель­но того значение, какое оно имело в древнейшем быту наших предков. Постараемся взглянуть на него с этой точки, руководствуясь, кроме всех известных доселе источников, где оно встречается как юридический термин, преимуществен­но указанием летописей на родовой быт Славянских племен и отчасти Филологическими данными.

В то время, когда каждый род, по свидетельству нашего древнего летописца, составлял отдельную, самостоятельную общину "живуще особе, на своем месте (См. Полн. собр. Русск. летоп. изд. Археогр. Коммиссиею, т. I стр. 3, 4, 5.),» очевидно, что при таких условиях, только лица, принадлежавшая к какому либо роду, могли иметь юридическое значение в тогдашнем быту, общественном и частном. Основание, которым род связы­вался в одно целое, заключалось в происхождении всех составлявших его членов от одного общего им предка—ро­доначальника. Это единство происхождение или узы крови и род­ства, связывавшие между собою всех членов рода в отдель­ную общину, определяли вместе с тем сожительство их в одном месте и их взаимные отношение. Таким образом быть членом известного рода, по первоначальному понятию, значило не только быть связанным единством происхождения или крови с другими его членами, но также ро­диться и жить с ними вместе, нераздельно. Факты служат лишь подтверждением, что, как у Славян вообще, так и у Славян Русских это было весьма естественное убеждение, которое проявлялось в самом образе их жизни (См. об ней в соч. Губе: "История древнего наследственного права у Славян;» в Русск. переводе оно помещено в "Историческ. и Статистич. сборнике» Валуева, ч. 1 стр. 59 и д.). Не смот­ря однако на такое основное понятие об единстве членов рода и по месту жительства, на самом деле, в противополож­ность ему, представляются два обстоятельства, которыми уже в самую глубокую древность обусловливается появление лиц, не принадлежащих ни к какой родовой общине. Именно, во 1-х, если вымрет целый род или будет истреблен под влиянием кровной мести, так что останется только один его член, то он, очевидно, естественным образом, становится вне всяких общественных отношении, не принадлежа ни к какому из существующих родов. Во 2-х, и при жизни других чле­нов рода возможно отпадение от родственного союза. Оно может быть или следствием произвольного оставление рода известным его членом, когда бы он, по каким либо причинам, не захотел жить вместе с другими, или же следствием исключения, изгнание его из рода другими родичами, как члена порочного и вредного для их спокойствия, как пре­ступника неисправимого. Это второе обстоятельство также естественно, как и первое, и возможность отпадение от ро­довой общины в следствие обеих указанных здесь причин подтверждается свидетельством источников у разных народов (О самовольном отделении членов рода у разных Славянских племен см., для примера, также в приведенном сочинении Губе. Но что и на оборот из рода, как отдельной и самостоятельной общины, родичи могли выгонять преступных членов, подтверждается аналогией изгнание таких членов из Германских марок и гау (см. в Jac. Grimms "Deutsche Rechtsalterthumer», стр. 728 и д.) и из позднейших Русских общин, городовых и сельских, где "выбитие вон из земли (т. е. из округа той общины, к которой кто либо принадлежал по земле)» неисправимого преступника было одним из довольно обыкновенных способов наказания.).

И так, в противоположность основному убеждению Сла­вян о значении рода и единстве составляющих его членов и по происхождению и по месту жительства, на Факте, в самое отдаленное время, при полном господстве родовых отношений, могли быть лица, не принадлежавшие ни к ка­кому роду, следовательно поставленные вне всяких общественных связей. Такие лица безприютные, собственною виною или случаем отторгнутые от своих семейных общин, в самом деле бывали и у наших Славян (На принятие таких лиц Церковью и Князьями под их защиту очень ясно указывает встречающийся в древних памятниках юридический термин сироты, о которых упоминается, что они жили и на церковных и на Княжеских землях в значении лиц низшего состояния. По всей вероятности этот термин имел первоначально буквальный смысл, относясь к изгоям-сиротам, оставшимся от низших родовых общин.), и они-то первоначально на­зывались у них, в соответственность их понятиям о роде и жизни в родовом быту, именем изгоев. Вот несомненные, по моему мнению, доказательства, которыми подкре­пляется это предположение:

1) Рассматривая с Филологической точки термин "изгой» не трудно заметить, что он состоит из двух половины из существительного гой и находящегося перед ним пред­лога из. Что касается до первого, то для объяснение его дол­жно сказать, что в разных Славянских наречиях известен глагол "гоитъ», имеющий тоже значение, что и глагол жить: он есть только другая Форма этого последнего глагола (слич. (по)-коить и (по)-чить), именно действительный залог от среднего "жить», и поэтому означает соб­ственно "давать жить, заставлять жить.» Отсюда нижнелужицкое gojs, чешское  hojiti (sanare), сербское гоити (alere), Русское гоить, угоить, употребляющееся в Сибири в смысле: устро­ить, напоить, накормить (на пр. изба угоена, кони угоены). По звуку г, "гоить» древнее Формы жить, точно также, как при Греческом ??? предполагается первичная форма ???? родственная с нашими гоить или жить. — Имея в виду это значение глагола гоить, легко объяснить себе смысл неупотребляющейся ныне древней формы его гой (в слове "изгой»): она, очевидно, означает известное состояние, бытие, саму жизнь, и, как существительное, относится к глаголу жить точно также как, на пример, кой (в покой) к чить (в слове "почить»), или существительное пой (в "водопой») к глаго­лу пить (Не могу не заметить с искреннею благодарностью, что всеми подроб­ностями приведенных мною здесь филологических данных я обязан Ф. И. Буслаеву.). Другая половина термина "изгой», предлог из, означает, как известно, выход, исключение из какого либо состояния. В отношении к глаголу "гоить» и Форме его "гой» он должен поэтому означать выход, исключение из жиз­ни, оставление жизненного бытия. Следовательно изгой, по филологическому производству, в применении к известному лицу, есть существо отрешенное, отпадшее или отделенное от жизни, не принадлежащее к её быту, а напротив из него вышедшее, исключенное. Но выше мы видели, что по первоначальным понятиям Славян жить (гоить), в смысле общественного бытия, значило находиться постоянно в роде, принадлежать к нему, как неотдельный член его, оставаться навсегда вместе со своими родичами. Отсюда, если кто отрешался от своей родовой общины, или становил­ся, по каким либо причинам, вне родовых отношений, скрепленных единством всех членов каждой отдельного рода не только по их кровным, естественным узам, но и по общему месту жительства, тот в смысле общественном, и даже частном более не жил, делался следовательно изгоем (На отделение, выход из чего либо, выражаемые термином изгой, намекает также употребительное доселе (по свидетельству И. Д. Беляева) в некоторых наших губерниях название: изгойные поля, которым озна­чаются особенный или отдельные поля, не входящие в состав общих полей, подлежащих обработке. С другой стороны совершенно тождествен­ное значение с нашим изгой, в отношении к быту Германских народов, имеет термин Uss-gauja, которым на Готском и Латышском языках обоз­начается выходец, изгнанник: существительное "gauja (gau)» указывает здесь на ту форму общественного быта, какая у древних Германцев была преобладающею, так точно как у Славян такой преобладающей Формой была кровная связь, соединявшая членов рода в одну отдельную само­стоятельную общину и в отношении к земле, на которой он жил и ко­торою пользовался. Наконец и самая Русская Правда отчасти подтвержда­ем выведенное нами значение изгоев: в одном из её кратких списков вместо названия изгой встречается весьма замечательный вариант его изгой (т. е. изгнанник). См. мои исследования о Русской Правде, ч. I стр. 109 ср. там же стр. III предислов.).

2) Отрешенный от своего рода и поэтому поставленный вне всяких общественных отношений, изгой был существо самое беспомощное и несчастное в то древнее время, когда на всякого чужеродца смотрели не иначе как на неприятеля и когда умычка или похищение была единственным средством для приобретение женщины из чужого рода. Но этого мало: изгой должен был сверх того считаться, по родовым понятиям, и грешником и преступником. Тот, кто самоволь­но или даже невинно лишался покровительства и защиты сво­его родового божества, кому не было более места у родного очага, тот, в глазах Славянина-язычника, не заслуживал конечно этого счастья за свои грехи. Но и на самом деле изгой был в большей части случаев, с точки зрение не только того времени, но даже и настоящего, более или менее значительным преступником. Не говоря уже о том, что отделение от рода считалось у Славян противоестественным поступком (См. в приведенном выше соч. Губе. Русск. перев. стр. 63.), причинами, которыми вызывали его или по­буждали самих родичей изгонять из среды своей известного члена, при тогдашнем полном господстве кровного начала и полном убеждении в необходимости жить не иначе как родо­выми общинами, могли быть только действительные преступление или по крайней мере сильная безрассудность и отвага. Но как бы то ни было, оставаясь безродным, изгой поневоле должен был сделаться еще более тяжким преступником, взять на свою душу еще новый страшный грех. Лишенный всякой точки опоры в обществе, почитаемый всеми за естественного врага или преступника, он, по выходе из прежней жизни, где его нужды удовлетворялись взаимною помощью других родичей, где он был огражден постоянной защи­той, не имел другого средства к поддержанию своего существование, как пуститься на грабеж, сделаться разбойником; сверх того, раз освободившись от безграничной покорности и полной зависимости от старшего родича, которые на него налагали отношение родовые, он естествен­но увлекался этим новым преступным образом жизни, порываемый к нему своей необузданной свободой и Физи­ческой силой. И так он укрывался в лес, пускался на хищничество и следовательно на самом деле становился врагом общественного порядка и в тогдашнем и в нынешнем смысле (Этим обстоятельством, под влиянием ослабление самостоятельных родовых отношений, как нельзя лучше объясняется появление в первое время установление у нас государственного быта того множества разбойни­ков, на которое указывают летописи, вменяя в особенную заслугу некоторым из Великих Князей (напр. Ивану Дан. Калите и Донскому) укрощение ими разбоев. Вспомним кстати об ушкуйнииах Новгородских, которые разбойничали по Волге и приводили в трепет окрестных жителей. Но тоже свидетельствуют и иностранные источники относительно изгнанников из общин у других народов: они бежали в леса или пустыни и становились также разбойниками. Ср., для примера, название древне-германское wargus (expulsus de eodem pago), означающее также разбойника и волка, жи­теля лесов; Латинское latro (от latere, ср. latebrae, latibulum), Французский larron, и проч. (Grimmis Deutsche Rechtsalterthumer стр. 396 и 733).). Отсюда очень ясно, что на изгоя пер­воначально не могли смотреть иначе как на величайшего грешника, который и в здешнем жизни уже заслужил все бедствия, каким он подвергался, и которому на том свете грозили еще более страшные, вечные муки. Такой взгляд на изгоя должен был притом существовать не только у Славян в их язычестве, но также когда они приняли Христианство. Еще при св. Владимире духовенство, как мы знаем из летописи, советовало ему преследо­вать и казнить разбойников. Вследствие этого изгойство (состояние, в каком находился изгой в настоящей жиз­ни и которое ожидало его в жизни будущей) должно бы­ло нашим предкам, и во время язычества и во время Христианства, представляться самым бедственным состоянием страшного преступника и неумолимого грешника. Так оно действительно и определяется в одной рукописи XV века, на которую я уже имел однажды случай, хоти толь­ко мимоходом, обратить внимание ученых (См. мои исследования о Русской Правде, ч. I стр. III предисл. Руко­пись, о которой здесь говорится, есть сборник, принадлежавший Москов­скому Главному Архиву Министерства Иностр. Дел, где он хранится по старому каталогу под № 958, а по новому под № 478.). Здесь, между прочим , в толкованиях на молитву "Отче наш» (л. 378 на обор.), вслед за исчислением разных грехов, ска­зано об изгойстве: "всего же есть горее изгойство взимати, иже взимающей, тии не отдадут опять тем же» (т. е. , как я перевожу это место: нет более тяжкого греха, как самовольно делаться изгоем; кто берет на себя (принимаете на свою душу) изгойство, тот не тем поплатится); "изгой­ство же толкуется бесконечная беда, непристающие слезы, не­молчно вздыхание, неусыпающий чьрвъ , несгреемая зима , неугасай огонь, нестерпимая гроза, неисцелимая болезнь — вся же та суть без конца». В другом месте той же рукописи (л. 552 на обор.) упоминается опять, что из грехов и всего горе изгойство.» Связь этого места с предложенным мною значением изгойства, кажется, очевидна и не требует даль­нейшего объяснения.

3) Несчастное положение изгоев и опасность, которой в следствие этого подвергалось самое общество, необходимо дол­жны были вызвать против себя какие либо меры, как скоро вне родовых и племенных общин появилась верховная правительственная власть, для всех них равная и беспристрастная. Таким образом, со времени самого призвание нашими туземными племенами Князей Варягорусских, изгойство, так точно как и основа его — исключительный быт отдельных друг от друга родовых общин, не могли уже, по крайней мере вполне, оставаться в прежнем положении. Но понятно, что прежде всего изгои-разбойники, которых число (с ослаблением политической самостоятельности родов и изменением взаимных отношений между их членами) постоянно уве­личивалось, должны были подвергнуться карательной власти Великих Князей. Независимо от этого естественного хода событий, со времени утверждение у нас самых первых начатков Христианской веры, Церковь и её органы — духовенство, бывшие в древней Руси проводниками государственных идей и гражданственности Византийской Империи, не могли не со­действовать благим начинанием Князей и в отношении к изгоям. Уже при св. Владимире, как мы видели, сами Епи­скопы советовали ему казнить разбойников: "Се умножася разбойники, говорили они Вел. Князю; почто не казниши их?

Он же рече им: боюся греха. Они же реша ему: ты поставлен еси от Бога на казнь злым, а добрым на милованье; достоитъ ти казнити разбойника, но со испытомъ. Володимер же отверг виры, нача казнити разбойникы (См. полн. собр. Русск. летоп. т. I. стр. 54. Это замечательное свиде­тельство летописца, которое все еще возбуждает споры между исследователями, получает новый свет, если отнести его именно к разбойникам-изгоям, т. е. разбойникам в нынешнем значении этого слова, а не только к одним родичам, которые, по основным понятиям, по крайней мере, до запрещения или ограничения кровной мести, напротив имели на нее полное право и, следовательно, не могли за исполнение этой мести считаться разбой­никами в собственном смысле. Правда, что слово разбой в древнейших памятниках употребляется в более обширном значении, нежели какое оно имеет теперь как юридический термин; но уже из Русской Правды очевидно, что разбойником по преимуществу считался именно тот, кто без всякого основания (без всякой вражды или свады) нападал на другого и убивал его, а это дело разбойника и по нашим нынешним понятиям. Вот почему с одной стороны также в Русской Правде указывается на то, что разбойника не всегда можно было отыскать (он жил в лесу, скрывался от людей): "аже кто убиет Княжа мужа в разбои, а головника не ищють...;» а с другой стороны, что за него не отвечала вервь, когда его находили: "будет ли стал на разбой без всякой свады, то за разбойника людье не платят, и проч.» (см. мои Исследов. о Русск. Правде ч. I стр. 108 ст. LXXI и стр. 113 ст. LXXXVIII). Заметим кстати, что свидетельство летописца, следующее за приведенным выше местом о казни разбойников, именно слова: "И реша епископи и старци; рать многа; оже вира, то на оружьи и на коних буди; и рече Володимер: тако буди,» — по нашему мнению, вовсе не имеют с ним такой тесной связи, как обыкновенно представляют себе исследователи. В одном случае В. Князю советуют только одни Епископы казнить разбойников, и Владимир, по их совету, отвергает (отменяет) виры, разумеется, в отношении к разбойникам, и начинает казнить их. В другом же случае В. Князю подают совет об вире (которая следоват. не уничтожена, а существует) и притом не одни Епископы, а вместе с тем и старцы, чтобы Владимир употреблял ее на оружие и коней, и он опять соглашается на их совет. Здесь, более чем вероятно, разумеется не та вира, которую было стал Владимир брать в виде откупа с разбойников вместо того, чтобы казнить их, "боясь греха,» и которую он, по совету Епископов, отмеинл, а вира за убийство в том случае когда кровная месть не имела места ("оже не будет кто мстя»; или когда убийство было совершено хотя и на основании кровной мести, но лицом, которое не имело на нее права вследствие сделанного ограниче­ние такого права в пользу некоторых только ближайших родичей убитого, как мы видим в Русской Правде. Таким образом в след за обеими приведенными известиями летописец мог сказать, что Владимир, согла­сившись на тот и другой совет, стал жить "по устроенью отьню и дедню,» т. е. и казнить разбойников (вместо того, чтоб брать с них откуп) и упо­треблять виру, взимаемую в случаях простого смертоубийства (т.е. совершенного не в виде разбоя) на оружие и коней, как это делали первые Князья, делясь получаемой ими данью, вирой и продажей с своими дружинниками (ср. Софийск. врем., изд. Строевым, ч. I стр. 10). Что касается до казни, какой до св. Владпмира, при нем и впосдедствии В. Князья подвергали разбойников, то под нею есть основание разуметь не только смертную казнь, а также заточение и изгнание. Но так как изгнание вело к разбойничеству, а его то и пре­следовали, то встречающийся в Русской Правде в двух разных списках вариант, что разбойник отдавался Князю на погнание (вместо "на по­ток») можно объяснять двояким образом. Им или указывается на древний обычай в самостоятельных общинах изгонять ("выбивать из земли вон») преступных членов, так что между тем сам князь выданного ему преступника для изгнании не должен был подвергать на самом деле такому изгнанию из того округа где он жил, ибо он все-таки остал­ся бы разбойником, а напротив мог наказать его по своему усмотрению — смертною казнью или заточением. Вот почему в некоторых списках той же статьи Русской Правды встречается еще замечательный вариант вместо "поток,» именно, что преступник выдавался Князю на бой (слич. также "Текст губных грамот,» составл. г. Ерлыковым, из которых видно, что и в позднейшее время за разбой обыкновенным наказанием была смертная казнь или, тюрьма, между тем как изгнание из округа, где жил преступник, упоминается только в отношении к татьбе). Или же, с чем также согласен Эверс, князь выданного ему разбойника мог в самом деле изгнать на основании прежнего обычая, но изгнать вообще из всей своей земли, из всех своих владений, отвезя его или продав в рабство в чужую землю. Примеры такого изгнание или ссылки за границу встречаются, как известно, в нашей древней истории даже в отношении к Князьям. Припомним также запрещение Митрополита Иоанна продавать Христиан в рабство иноверцам ("в поганые»): Русск. Достопам. ч. I стр. 98 (Слич. для поверки объясненного здесь места летописи, кроме неё, особенно соч. Деппа "О наказаниях в России до Царя Алексея Михайловича» стр. 53-60, и "Древн. Русс. пр. Эверса», перев. стр. 247—236).

).» В самом деле не напрасно советовали Епископы Владимиру казнить их со испытом: не все они равно были преступники, если вспом­нить, что в числе их могли находиться изгои-сироты, об­реченные своей несчастной судьбой, которая отторгла их от родного очага и лишила всех родственных связей, а не собственной виной, на жизнь бездомного скитальца и разбойника. Об этих-то изгоях духовенство не только могло советовать В. Князю, чтоб не казнить их "без испытания,» но оно даже было обязано принять под свою защиту тех несчастных, ко­торые и на будущее время, по стечению обстоятельств!», могли бы подвергнуться грозившей им печальной участи в случае изгойства: им было следовательно необходимо дать точку опоры в обществе для того, чтобы они не сделались разбойниками. И Церковь действительно приняла их под свою защиту: она включила изгоев в число людей церковных, богадельных, т. е. в число тех лиц, который находились под непосредственным покровительством, и в заведывании духовных властей на основании наших древних уставов о церковных судах ("изгои трои,» говорит князь Всеволод-Гавриил, и за исчислением их прибавляет: "то люди церковные, богадельные»). Такими, очевидно, являются изгои в тех немногих указаниях отечественных памятников, где упоминает­ся об них как об отдельных лицах от прочих жи­телей, городских и сельских. В известном уставе о мощении Новгорода, включенном в позднейшие списки Русской Правды, они приводятся поселенными близь Епископского дома, к которому примыкают с двух сторон, и, следовательно, на­ходящимися под покровительством и защитой Епископа, по­чему и обязаны вместе с ним мостить определенный участок города: "А Владыце сквозе городная врата с изгои, а с другыми изгои до Острое улици.» Точно также в уставе Смоленского князя Ростислава Епископу Мануилу, ему дается "село Дросенское, со изгои и с землею, и село Ясенское, и с бортником, и с землею, и с изгои.» В этих обоих селах, за исключением бортника в последнем, как видно, не было никаких других жителей кроме изгоев, приписанных следовательно к церкви (Дополн. к акт. истор. т. I № 4 стр. 6). Встречающееся здесь указание об изгоях, поселенных под покровительством церкви, служит вместе с тем объяснением, каким образом, под влиянием ослабления поли­тической самостоятельности родовых общин», могли образо­ваться целые селения, наполненные изгоями, и от них получившие даже свое название. Так в известном месте Псковской летописи (см. изд. лет. Арх. Комм. т. IV стр. 187), где говорится, что Псковитяне, согласившись с Островичами во­евать на Латыголу, положили соединиться "на Княжи селе на Изгоях,» слово "Изгои» должно, по всей вероятности, прини­мать в смысле название того селение, о котором идет речь. Вместе с тем очень естественным представляется, что изгои, получив таким образом значение в обществе, не толь­ко возвращались к безукоризненной жизни, но восстановляли утраченные родовые отношения, вступая в брак и обзаво­дясь своими семействами, и что главное их занятие составля­ло обрабатывание земли (Это последнее замечание подтверждается во-первых тем, что на основании грамот, жалованных в особенности властям монастырским и церковным, им предоставлялось право перезывать к себе всякого рода людей из других мест на свои земли и пустоши для сельских занятий; а во вторых тем обстоятельством, что большая часть изгоев должна была, без сомнение, принадлежать к низшим разрядам родовых или гражданских общин по их естественному преобладанию в составе все­го народонаселение.).

4) Но каких именно изгоев приняла Церковь под свою защиту или покровительство? Не могла же она в равной сте­пени открыть убежище всем изгоям, которые большею ча­стью были на самом деле или считались по общим понятиям, освященным незапамятною давностью, лицами преступ­ными! Здесь памятники не дают нам руководной нити для того, чтобы проследить во всей подробности постепенное, хо­тя медленное, но, тем не менее, заметное развитие нашего древнего быта, имевшее следствием с одной стороны ослабление политической самостоятельности родовых общин, а с дру­гой появление общин гражданских. По этой причине мы не знаем также, какие изгои были именно приняты Церковью под её защиту с самого начала: исключительно ли те, которые на будущее время могли оставаться безродными лицами, круглы­ми сиротами (На принятие таких лиц Церковью и Князьями под их защиту очень ясно указывает встречающийся в древних памятниках юридический термин сироты, о которых упоминается, что они жили и на церковных и на Княжеских землях в значении лиц низшего состояния. По всей вероятности этот термин имел первоначально буквальный смысл, относясь к изгоям-сиротам, оставшимся от низших родовых общин.), или вместе с тем и такие изгои, которые уже более или менее продолжительное время жили скитальца­ми, ища себе успокоения и точки опоры, или даже как раскаявшиеся преступники и грешники прибегали с мольбою об защите и покровительстве Церкви. Мы имеем одно толь­ко прямое свидетельство источников об лицах, которых следует считать изгоями. Оно находится в Уставе о цер­ковных судах Новгородского князя Всеволода-Гавриила, но это свидетельство очевидно не полно, так как оно даже не упоминает обо всех изгоях, которые могли сделаться ли­цами безродными в следствие осиротения; за то с другой стороны в нем указывается на существование вновь уже об­разовавшихся гражданских общин, из коих выход, но словам памятника, влек за собою также состояние изгойства. Таким образом, в уставе Всеволода приводятся четыре раз­личные причины, но которым известные лица становились изгоями. Из них сначала исчисляются только три, именно в следующем порядке: "изгои трои: попов сын грамоте не умеет; холоп из холопства выкупится; купец одолжа­ет.» Но за тем князь прибавляет еще: "а се четвертое из­гойство и себе приложим: аще князь осиротеет.» Не ясно, что именно хотел выразить Всеволод этими словами: то ли, что князь осиротевший тоже изгой, т. о. называется также изгоем, или же, что и он, подобно другим изгоям, имеет право на покровительство Церкви, может принадлежать к числу людей церковных; но, во всяком случае, это прибавление для нас чрезвычайно важно. Его можно объяснять и тем и другим значением, и оба они подтверждаются Фак­тами. По понятиям древних родовых исключительных отношений князь, оставшийся круглым сиротой в своем роде, должен был, как и простые лица, отрешённые от своих родовых общин, называться изгоем. Но и на самом деле его положение в отношении к другим Князьям часто было не только не лучше, но еще хуже судьбы изгоев-простолюдинов, уже нашедших себе точку опоры в покровительстве Церкви, в Княжеских дружинах или вновь возникших гражданских общинах. В то время, когда понятие о земле Русской, как о родовой собственности всего потомства св. Владимира или Ярослава Великого, стало ограничиваться понятием отдельных Князей об их исключительной отчин­ной собственности, не только на область Киевскую, но и на какую либо часть того или другого отдельного Княжества мог иметь притязание только тот князь, которого отец уже ею владел на самом деле. Напротив в областях, поступивших, на основании отчинного начала, во владение других Князей-родичей, князь-изгой стал бы тщетно требовать себе участка. И так, чтобы получить отдельное Княжество в земле Русской, он должен был или испросить его себе из милости у какого-нибудь сильного князя, или добыть его оружием. Но ясно, что уступка кем-либо своей собственности могла быть только самым редким исключением в пользу князя-изгоя; следовательно, ему оставалось взяться за оружие, что­бы достигнуть своей цели. Так и поступил, на пример Рости­слав сын Владимира Ярославича, искавший себе вооружен­ной рукой волости в Тмутаракани. Не смотря, однако, на от­важность наших древних Князей, не всякой с равным счастием и духом мог взяться с такою целью за оружие, и потому князь-изгой, в то время, когда в действительной жизни выход из своего родового наследственного состояние, так точно как и отрешение от родственных уз, считался чем-то позорным и даже грешным, мог только искать защиты у Церкви, именно поступая в монастырь, или стано­вясь иноком. Так мы знаем, что Судислав, брат Ярослава I, который заточил его, будучи освобожден своими племянниками и не имея никакой собственности, постриг­ся в монахи ("И бысть чернцем,» говорить об нем летописец. Полн. собр. Русск. летоп. ч. I стр. 95 и 70). Но это последнее основание, именно Фак­тическая невозможность принадлежать долее на прежнем положении к тому роду, к которому кто либо причислялся по своему происхождению, или к какой-либо гражданской общине, точно также и во всех других случаях, упоминаемых в уставе Всеволода, влекло за собою состояние изгойства. Так "сын попов,» не умевший грамоте, лишаясь возможности оставаться в духовном звании, к которому принадлежал» отец его, становился следовательно изгоем, и Церковь принима­ла его под свою защиту по его происхождению. Таким же образом купец одолжавший, исключаясь из общины купцов, к которой принадлежал по своему капиталу, был поставлен в необходимость искать покровительства Церкви, как изгой, который по своему званию не мог быть воином или без укоризны перейти в низшее состояние. Наконец и холоп, выкупившийся на свободу, выходя из общины родовой, к которой он принадлежал как младший член, или пере­ставая быть слугою своего господина (дружинника), стано­вился следовательно изгоем и в отношении к той семейной общине, в которой он находился до того времени, и в отношении к своему прежнему состоянию. Церковь тем охотнее предлагала ему свою защиту, что, кроме других причин, холоп, как лице, занимавшийся до того времени отправлением служебных обязанностей в доме или сельски­ми работами, мог быть особенно полезен при возделывании земель, жалованных Князьями разным властям духовным.

5) Рассматривая все приведенные выше причины изгойства, нельзя не заметить, что в них первоначальное естественное значение изгоя, как члена, отрешенного от своего прежнего рода, дополнилось еще гражданским или юридическим его значением как лица, вышедшего из той гражданской общи­ны, в которой он замыкался и числился до того времени. Между тем, как мы заметили выше, очевидно, что не все даже первоначальные причины изгойства исчислены в уставе Всеволода. Так, на пример, круглые сироты из боярских родов или потомки бояр, отделившиеся от своих родо­вых общин, были разумеется также изгои (Этим замечанием я обязан г. профессору Университета св. Владимира, И. В. Павлову.); равным образом изгоями были и простолюдины, отрешенные от своих родов. Такую неполноту Всеволодова устава можно от­части объяснить тем обстоятельством, что при новом порядке вещей, установившемся со времени призвания Князей Варягорусских с их дружинами, положение изгоев не для всех их осталось равным и не все из них одинаково нуждались в защите Церкви, чтобы избежать жизни скитальца-разбойника. Кроме Церкви, Княжеские дружины, в которые был открыт доступ всем лицам свободного звания, годным на ратное дело, могли быть почетным убежищем для изгоев, не запятнавших себя именем разбойников; далее, такой же доступ предлагали им возникшие вновь, под покровительством Князей, общины, купеческие и сельские (верви), как общины гражданские в противоположность туземным исключительно родовым союзам. Так именно изгоям боярского происхождение было удобно вступать в службу Великих и Удельных Князей, тем более, что даже очень рано это сделалось прямым призванием и обязанностью вообще членов главных туземных родов, так что должность отца-боярина нередко как бы по наследству переходила к его сыну (См. об этом в помещенным на сайте исследовании М. И. Погодина: "О наследственности древних санов.»). Поэтому весьма естественно сделать предположение, что кроме изгоев, исчисленных в уставе Всеволода, на самом деле гораздо большее число лиц могли называться изгоями, нежели как бы следовало заключить, принимая в буквальном смысле слова этого устава, точно также как могло быть большее число случаев изгойства, нежели здесь показа­но. Но такое предположение нисколько и не противоречит рассматриваемому уставу, если принять в соображение то, что сначала в нем говорится положительно только о трех причинах изгойства, а потом Всеволод, сделав применение к Князьям, не думая следовательно исчерпать всех случаев, упомянул еще о четвертом, в следствие которого можно было также сделаться изгоем. Отсюда, нам кажется, долж­но напротив заключить, что в Всеволодовом уставе приводят­ся только самые обиходные причины, по которым лица, сделавшиеся изгоями родовых или гражданских общин, приписываясь к Церкви или прибегая под её защиту, становились людьми церковными, и что прочие изгои в то вре­мя, когда составлен был устав, т. е. в начале XII века, не только уже большею частью не поступали в разряд лиц, подлежавших ведомству Церкви, но и самое название изго­ев, по всей вероятности, меняли на какое либо другое с поступлением в Княжескую дружину или какую-нибудь об­щину. И так не только Церковь, но и установившееся новое начало верховной власти со времени призвание Князей Варягорусских способствовало к прекращению бедственного состояние изгоев, давая им известное значение в обществе и ограничивая производимые ими грабежи и разбои. Нельзя кстати не напомнить, что это было одною из важнейших основ для развития вообще гражданственности на нашей почве, которое вслед за тем мало-помалу вывело из упо­требления и самое название изгоев и их отдельное существо­вало от прочих членов общества.

Приведенными доказательствами я считаю мою мысль об изгоях уже достаточно подтвержденною; но так как вместе с тем я исчерпал все известные мне указание, которые встре­чаются на них в памятниках, и сверх того в главных чертах старался объяснить самое состояние изгойства в древней Руси относительно разного времени, то мне не остает­ся ничего более прибавить в дополнение к моим выводам.

Н. Калачов.