Справка:

Гоштовт Георгий Адамович, 1891-1953, полковник.

Окончил Пажеский корпус. Служил в Лейб-гвардии кирасирском полку, начальник команды связи, с которой выступил на фронт Первой мировой войны.

Участвовал в боях в Восточной Пруссии. Участник Белого движения.

С октября 1918 г. участвовал в формировании добровольческих частей в Пскове. С декабря находился в распоряжении командующего Северным корпусом генерала А.П. Родзянко, в начале 1919 г. занимался вербовкой добровольцев для Северо-Западной армии в Польше.

После ликвидации Северо-Западной армии в декабре 1919 г. уехал во Францию. Занимался военно-литературной деятельностью. Составитель трехтомного труда: «Кирасиры в Великую войну», «Участие в Белом Движении», «Жизнь за рубежом».

Постоянный автор журнала «Часовой».

В 1940-х гг. исполнял обязанности секретаря Историко-генеалогического общества.

Дневник Кавалерийского Офицера

На схемах с нанесенными на них местами, упоминаемыми в Дневнике; путь следования автора обозначен пунктиром со стрелками.

ПАРИЖ

Все права сохранены за автором.

18 июля 1914 г.

С двенадцатым ударом, что отбили часы сегодня в полночь, — началась мобилизация. Для нас она не была неожиданностью; события последних дней, все нараставшие, естественно, приводили к необходимости быть готовыми к войне.

Третьего дня уже знали о мобилизации пяти военных округов; вчерашней ночью была у нас ложная тревога. И потому весь день 17/VII в полку шла хлопотливая, по собственной инициативе начатая, подготовка к мобилизации, — пересчитывались и складывались кирасы, палаши и каски, проверялось содержимое цейхгаузов, выбрасывался всякий ненужный хлам... Вахмистры, каптенармусы и эскадронные писаря, между хлопотами, по много раз собирались на совещания, напрягая память, как бы не упустить чего-нибудь, что еще надо сделать. Офицеры делили свое время между казармами, конюшнями и собранием, куда забегали узнать о новостях и поделиться ими со своими товарищами.

Около 10 часов вечера адъютант, к общему восторгу, сообщил, что наконец окончательно объявлена нам мобилизация, и что началом её следует считать 12 часов наступающей ночи.

В половине двенадцатого все офицеры собрались в полковой канцелярии, по приказанию командира полка. Настроение заметно приподнятое, разговоры ведутся в пол голоса, ходить стараются потише. Иногда

врываются неожиданно резкие телефонные звонки и вселяют тревогу — неужели отмена? После одного из них адъютант докладывает командиру, что штаб дивизии подтверждает приказ о мобилизации; это сразу успокаивает и подымает вместе общее настроение. Заметно, как глаза у всех вскидываются поминутно на часы, с нетерпением ожидая полночи.

С последним, двенадцатым ударом заведующий мобилизационной частью, вскрыв печать, открывает мобилизационный ящик. Тишина полная, все присутствуют, как бы при священнодействии.

Вслед за некоторыми товарищами по полку и я получаю именной синий пакет за пятью печатями. Содержимое пакета я прекрасно знаю, — предписание отправиться в Царское Село, куда я назначен военным членом комиссии по приемке лошадей, и инструкция.

В прошлом году у нас была произведена пробная мобилизация; производивший ее генерал Эрдели строго меня проэкзаменовал в знании моих обязанностей.

Кладу пакет в карман и выхожу на улицу. Ночь ясная, теплая, безоблачная; легкий ветерок доносит запах цветущих лип из дворцового парка. Иду в собрание, вскрываю пакет и прочитываю содержимое.

Боясь потерять минуты, приобревшие с этого момента громадную ценность, еду на свою квартиру. Полк уже начал жить той механической жизнью, когда все 36 часов, данных на приведение полка в мобилизационную готовность, рассчитаны по минутам с точным распределением, когда, где и какую работу должен нести каждый чин полка, от командира до 5 рядового кирасира, включительно.

Везет меня Павел, полковой извозчик. Быть «полковыми» извозчиками — привилегия жителей Пижмы и привилегия эта сохраняется за ними уже в третьем или четвертом поколении. Вытекают из нее исключительное право стоянки в расположении полка, и я преимущество, во всех местах и случаях, возить наших офицеров с вокзалов и в городе. Знания ими повседневной полковой жизни, расписаний занятий, кто из офицеров уехал в Петербург, а кто остался вечером в Гатчине — изумительные.

Родная их деревенька Пижма разбросана пятнадцатью ладно скроенными бревенчатыми избами по опушке болотистого, низкорослого, береза с сосной, леса, в 7 верстах от Гатчины. Дворы с огородами тянутся по одну сторону дороги, а по другую — луга и пастбища; земля плоха, хлеб родит слабо и потому пижменцы издавна занимаются извозным промыслом. Раз в год, в праздник их прихода, деревня устраивает пиршество. Староста Аверьян, накануне, с низкими поклонами, приглашает господ офицеров навестить их в этот день. И много радости и гордости доставлял им тот, кто заезжал поздравить и выпить поднесенную чарочку за процветание их деревни.

По дороге домой заезжаю на вокзал, чтобы справиться, как мне добраться рано утром в Царское, но увы, с объявлением мобилизации, все поезда на Петербург приостановлены и способа попасть туда по железной дороге нет никакого. Прошу Павла отвезти меня в своей пролетке; ведь до Царского лишь 18 верст по шоссе. «С охотой, да я сам запасной, значит, должен явиться, да еще одну лошадь отвести».

После такого неутешительного ответа, Павел добавляет, что он запасной унтер Семеновского полка, что любит свой полк и боится, как бы не получить назначение в какой-либо чужой. Он замолкает, занятый своими мыслями, и не замечает, что его конь плетется шагом. Потом неожиданно бьет себя ладонью по лбу, подстегивает кнутом лошадь и вслух решает, минуя воинского начальника, ехать прямо в казармы родного Семеновского, чтобы просить о своем зачислении в полк.

Подъезжаю к квартире в большом трансе — как же я доберусь к утру в Царское, но здесь выручает догадливость того же Павла. Он вспоминает, что в Гатчине есть наемные автомобили и предлагает отвезти меня к их собственнику. После долгих звонков, стуков и переговоров, уговариваю того доставить меня утром на автомобиле в Царское и уславливаюсь прийти для этого к 5 часам утра.

Непробудным сном спит, прикрывшись ставнями, тихая, мирная Гатчина — город семейственной, средней интеллигенции. Сквозь щели некоторых ставен мерцает чуть заметный свет от огоньков лампадок. Тишину и покой нарушают лишь перекликающиеся петухи, да шелест листьев от набегающего предрассветного ветерка.

У меня в передней, в присутствии Павла, отдаю распоряжения моему денщику Панюте — сложить вещи и мебель и перевезти в собрание; отложить по списку, мною составленному то, что надо взять в поход; получить в полку вьюк и заводную лошадь; разложить вещи самые необходимые и походную кровать во вьюк, а остальные в чемодан, сдав его затем в обоз II разряда.

Павел обещает с утра прислать своего младшего брата с телегой на помощь Панюте, затем трогательно со мною прощается, крестится и уходит.

Проспав около двух часов, окатываюсь холодной водой, выпиваю приготовленный Панютой, кофе, одеваюсь и бреду на Соборную к автомобилисту, носящему неблагозвучную фамилию Шпионова. В его доме все проспали. Снова звонки и стуки. Я сажусь на скамейку подле собора и жду. Солнце взошло багровым шаром. Роса настолько обильна, что сапоги от нее мокры. Кругом неистовствуют воробьи. День обещает быть чудесным.

Через полчаса качу на довольно расхлябанном автомобиле по Царскосельскому шоссе. Непрестанно гудим, т. к., несмотря на ранний час, движение подвод и пешеходов, одних или с лошадьми в поводу, большое, — очевидно, поднятое мобилизацией. Солнышко начинает уже заметно припекать.

Мысли у меня беспорядочно толкутся, — в этот короткий срок надо еще многое сделать, о многом написать.

Подъезжаем к Царскому. Шпионов просит его не задерживать, — поэтому я с ним расплачиваюсь и пешком иду разыскивать Воинского Начальника. Нахожу его в большом манеже, являюсь. Полковник дает мне провожатого, чтобы указать место, где работает комиссия, в состав которой я назначен. Большие окна манежа пропускают целые потоки солнечного света. У стены на опрокинутых ящиках примостились писаря и, обмакивая кисти в чернила, надписывают на картонах — «гвардия», «артиллерия», «саперы»... Надписанные картоны привязывают к шестам. Видимо готовят их для рассортировки запасных по родам войск. У соседней стены стоит составленный ряд столов и на них бесконечные кипы папок, в которых роются и которые затем распределяют в известном порядке остальные писаря, во главе с роенным чиновником. Здесь же находится команда молодцеватых гвардейских стрелков, присланная видимо в помощь воинскому начальнику,

Перед манежем целое море голов, большей частью рыжих или русых; все запасные Царскосельского уезда. Много среди них и провожающих баб. У мужиков веселые возбужденные лица, ни у одной из баб я не заметил слезинки. Подмечаю две любопытные подробности. Несмотря на их еще мужицкий облик, при виде меня, офицера, все вскакивают, некоторые прикладывают руку к картузу. Вторая подробность та, что запасные чухонцы с бабами говорят на своем диалекте, между же собой исключительно хотя и на ломанном, но русском языке.

На Софийском плацу собирают лошадей; здесь и будет происходить их приемка. Знакомлюсь с членами комиссии; их четверо — член земской управы, два царскосельских обывателя и ветеринарный врач со скотобойни. Кроме них, к комиссии прикомандированы два чиновника, — один, как делопроизводитель, а другой, как кассир, и один полицейский чин для наведения порядка. Часа два ушло на подготовительную канцелярскую работу и на расстановку в порядок лошадей; последнему очень мешали жеребцы, приведенные в большом количестве. Постепенно стали подходить и приемщики с командами от воинских частей.

Приемка началась. Состояла она в следующем: по волостям, по подготовленным уже в мирное время ведомостям, вызывали по очереди владельцев с их лошадьми. Комиссия их осматривала и решала:

1) годна ли лошадь к службе по состоянию здоровья и

2) если да, то к какому классу ее отнести — упряжных ли артиллерийских, обозных ли и какого разряда обозных, кавалерийских ли и многих других. Соответственно классу и разряду, была нормирована за нее плата и владелец здесь-же получал от кассира соответствующую сумму, а я назначал лошадь в воинскую часть, приемщики от которой немедленно ее забирали. Компаньоны мои по комиссии оказались полными профанами, ветеринарный-же врач необычайно тучный, с одной ногой короче другой, страдал от жары и почти не выходил из тени, куда он пристроился со своим стулом.

На перерыв мы пожертвовали полчаса. Все же остальное время до 8 часов вечера бесконечной чередой проходили лошади и неослабно напряжено было мое внимание.

Около половины девятого, освободившись от работы, я уехал по Царскосельской дороге в Петербург. На вокзале я пообедал; подававший мне пожилой лакей осведомился, когда я должен идти на войну. Узнав, что после завтра, он с такой неподдельной нежностью мне пожелал всего доброго и с такой искренностью произнес «храни вас Господь», что меня совершенно этим растрогал. До этой минуты я жил как бы в буднях мобилизации — в напряженных трудах и заботах, не дававших возможности ни на один миг отвлечься мыслям в сторону. При выходе же с вокзала на улицу я впервые был совершенно захвачен патриотическим подъёмом манифестировавшего народа. От Проходных казарм, в строю, в пиджаках и картузах, но стараясь отбивать четко ногу, шли запасные и вместе с огромной толпой, их окружавшей, пели гимн. Пропустив их, я стал искать извозчика; они были в этот вечер на расхват. Справа от меня стояло также несколько человек, звавших возницу. Наконец, один появился. Ожидавшие его, и видимо долго, вдруг стали меня просить, чтобы я, как офицер, и потому имеющий в эти дни преимущество, взял его и ехал бы куда мне нужно. Какое милое, предупредительное отношение!

Теперь разгар лета и из моих родных в Петербурге никого нет, все в деревне. Я решил переночевать на квартире моего деда, где всегда были две комнаты в моем распоряжении. Горничная Наталья, прослужившая у нас около двадцати лет и сторожившая теперь квартиру, приготовила мне постель, напоила чаем и обещала разбудить в половине пятого утра.

Впечатлений за день много, мысли не дают покоя, но я, решив заснуть, как можно скорее, гоню их прочь, и с радостью чувствую, как начинает одолевать меня дрема.

19 июля.

Разбудив меня ровно в половине пятого, заботливая Наталья объявляет, что приготовила мне ванну и для того, чтобы я скорее очухался от сна, разом раскрывает гардины. Солнечный свет ослепляет. Я вскакиваю, бегу в ванную, быстро окунаюсь, затем проглатываю кофе и завтрак и в начале шестого, вы спавшийся и свежий, готов с новым запасом энергии, начинать трудовой день.

Прежде, чем уйти, я обхожу всю квартиру. С нею у меня связано столько детских и отроческих воспоминаний! В этих стенах мною жадно прослушано столько боевых воспоминаний, мастерски рассказанных моим дедом, георгиевским кавалером и дважды раненым участником трех кампаний. Я снова их переживаю и мне живо представляется Малахов Курган, Гуниб, Плевна, Горный Дубняк... Теперь настает мой черед, его внука, носящего его фамилию. Про какие бои я буду рассказывать и буду ли я иметь право с такой же гордостью говорить о моем в них участии?

Попрощавшись и поблагодарив Наталью, схожу вниз. Здесь меня поджидают швейцар Карл Иванович и старший дворник Нил, чтобы попрощаться и пожелать мне всего доброго. У подъезда ждет, предусмотрительно ими приведенный, извозчик.

Петербург, несмотря на ранний час, взбудоражен и живет уже полной жизнью. Далее — Царскосельский вокзал, поезд, извозчик, везущий меня на Софийский плац, и снова точное повторение вчерашнего дня в полных подробностях... На плац заходили в разное время лейб-гусары Павлов и Святополк-Мирский и звали меня завтракать к ним в собрание, но пришлось отказаться — слишком дорога каждая минута.

Днем шла приемка лошадей от жителей города Царского Села. Среди них проводили серого коня, верхового типа с примесью арабских кровей. Рядом с ним шла миловидная барышня лет 17, видимо очень взволнованная. Когда коня осматривали, она старалась нас убедить, что он слаб, нежен и не сможет перенести тягостей войны. Услышав слово «годен», она залилась слезами, прижалась к лошадиной морде и целовала ее, не отрываясь, прямо в ноздри. Затем подбежала ко мне и стала умолять, чтобы я коня взял в свою часть, т. к. она только в этом случае почему-то была бы за него спокойна. По статьям конь нам подходил, и я охотно исполнил её просьбу, передав его приемщикам нашего полка.

Сегодня работу кончили мы позднее и только сев в поезд около 10 часов вечера на ст. Александровской, куда я проехал из Царского на извозчике, я попал к себе в Гатчину.

Панюта своей расторопностью превзошел все мои ожидания — все поручения были им блестяще выполнены. Мои комнаты стали абсолютно пустыми; стояла лишь среди голых стен кровать, которую Панюта собирался завтра утром увезти на извозчике.

Кроме того, он мне доложил, что эскадрон грузится завтра днем, в котором часу — мне сообщат по телефону, и что командир эскадрона до этого времени просил меня не беспокоиться.

Спал я отвратительно. Тяжело мне далась рыба, принесенная нам в Царском на завтрак. Целую ночь в бреду проходили и давили лошади серые, гнедые, буланые...

;
	;

20 июля.

Проснувшись рано, сейчас же протелефонировал в эскадрон, чтобы получить подтверждение всему доложенному мне вчера Панютой. Узнал, что погрузка назначена на военной платформе в 5 ч. дня. Выступление эскадрона в 4; а также, что полковой казначей просит меня утром заехать в канцелярию, чтобы получить причитающиеся по мобилизации деньги.

Только я успел одеться, как ко мне приехал Христиани, с которым я семь лет воспитывался в одном классе в Корпусе и вышел вместе в полк. Последний год провел он в Петербурге в Академии и теперь по мобилизации вернулся снова в ряды полка. Своего деньщика Мокиенко он послал с вещами в эскадрон, а сам заехал прямо ко мне.

Я надел амуницию и вышел из дому, чтобы больше уже не возвращаться.

Сперва мы вместе с Христиани направились в полк. Дорога туда изучена за четыре года до мельчайших подробностей. Сначала едем тихими уютными улицами, обсаженными березами; вдоль улиц, в глубине, за палисадниками, скромные деревянные дачи. Затем дорогой между двумя стенами зелени — дворцовым парком и городским, называемым «Приорат». Налево на холме весь в зелени, выкрашенный в серо синий цвет, большой дом, где на флагштоке висит флаг, имеющий форму и цвета нашего полкового флюгера. В этом доме со времен Императора Павла живут наши полковые командиры. Опускаемся вниз на мост через проток между озерами. Налево, словно в зеркало, смотрится в уснувшие светлые воды игрушечный приоратский дворец, в котором жил во времена Павла, единственный женатый, мальтийский рщарь, граф Литта. Затем круто подымаемся вверх и поворачиваем направо по улице, по которой справа стоит Гатчинский дворец, а слева, против него, расположен наш полк.

Слезаем у канцелярии, получаем в ней, что причитается, и идем в свой № 4 эскадрон, где мы числимся младшими офицерами. Наш полк четырех- эскадронного состава. Два эскадрона уже ушли на погрузку. Кирасиры двух еще не тронувшихся отдыхают после непрестанной горячей работы за время мобилизации. Сразу бросается в глаза щегольской вид людей, — им выдали все новое, первосрочное. Непривычно видеть на них фуражки с козырьками и защитного цвета; наша дивизия носит и летом, и зимой фуражки с белыми верхами.

В казармах — вид запустения, — все, что в них было — сложено и снесено в полковые цейхгаузы и сараи. Заходим в собрание; оно уже приняло нежилой вид; всюду на мебели чехлы; столы и стулья сложены, жалюзи опущены. Заходим в зал. Высоко на стенах красуются славные имена Лесной, Полтавы, Аустерлица, Бородина и других мест боев, в которых наш полк принимал участие за свою верную двухвековую службу Российским Императорам, — тех боев, в которых ковались мощь и величие Российской Империи. Я показываю на них Христиани, говорю — «названиями каких мест придется вновь украсить эти стены» — и ощущаю снова то же, что и вчера утром, чувство щемящего волнения.

Решаем с Христиани сначала поехать купить защитные фуражки, а затем сделать прощальные визиты полковым дамам. В отделении Гвардейского Экономического Общества достаем готовые фуражки, а свои оставляем с просьбой сохранить, т. к. девать их нам уже некуда.

Балицкие оставляют нас у себя обедать, и мы сидим у них до половины четвертого. Серега Балицкий, наш однополчанин, заведует дивизионной конно-саперной командой и грузится с ней только завтра вечером.

В последний раз против своих конюшен строится мой родной эскадрон, в котором я подробно знаю каждого кирасира и каждую лошадь. Четыре года тому назад я вышел в полк и сразу был назначен в № 4-й. Первые два года я обучал новобранцев, год был в учебной команде, и последний год заведовал разведчиками.

Как всегда, подъехали, по очереди старшинства, офицеры, здороваясь с людьми и затем командуя «смирно» следующему по старшинству офицеру. Подъехав к эскадрону, я невольно залюбовался им, — один к одному, щегольски одетые, с прекрасно пригнанной амуницией, отлично выравненные четыре полных шестнадцатирядных взвода.

В гвардии каждый полк имеет свой тип и сам корпусный командир лично разбивает людей по частям, руководствуясь типом полка, то есть внешностью и ростом. В наш полк поступают люди 2-х аршин 8 и 9 вершков, смуглые, темного цвета волос, длинноногие и хорошо сложенные. Оттого и такая подобранность один к одному наших молодцов. Лошадьми полк комплектуется рыжей масти от 2 арш. 5 верш, и выше.

Раздалась команда: «шашки вон, пики в руку». Эскадрон отчетливо, как один, вынул шашки, блеснув клинками на солнце, и двинул вперед пиками, встречая своего командира. Вложив, по команде, шашки в ножны, эскадрон замер смирно. Командир сказал несколько слов о том, что пришло время на деле доказать свою верность присяге и не посрамить двухвековую славу нашего родного полка; затем снял фуражку и перекрестился. Все чины эскадрона, и офицеры, и кирасиры, истово и медленно, осенили себя крестным знамением.

Здесь, я полагаю, наступила та грань, когда от кропотливой, заполняющей все время, работы по мобилизации, когда нет времени, о чем ни будь и подумать, люди получили возможность задуматься над тем новым, перед чем они предстали — войной со всем, что она с собой несет.

Справа по три наш эскадрон идет по улицам Гатчины, направляясь к военной платформе. Толпа, нас провожающая, достигает уже нескольких сот. День ясный, безветренный; солнце щедро льет на нас свои лучи. Из открытых окон бросают цветы. Старушки крестят нас широким крестом; на глазах у них слезы.

Доходим до места посадки, спешиваемся и расседлываем лошадей. Командир эскадрона поручает мне сделать разбивку по вагонам. Оканчиваю ее и развожу эскадрон. Люди строят из рельс и шпал мостки. Когда они готовы, начинаем погрузку лошадей. Со многими приходится много возиться. Если не помогает попона, накинутая на глаза, или проводка вплотную на хвосту у спокойно идущей лошади — люди, под- перев коня сзади несколькими подпругами, втягивают его в вагон насильно. Лошади уже все в вагонах; стоит сплошной стук от переступанья копытами наиболее беспокойных. Некоторые высунули морды из открытых дверей, насколько могли, и с любопытством глядят на окружающее. Теперь пришел черед втаскивать в вагоны седла. Когда и они погружены, людей вызвали принимать фураж.

Мой вестовой Карпекин, человек громадной силы, взваливает на спину необычайное количество сена и, в виде целого стога, проходит мимо изумленной публики. Удивленным возгласам он, видимо, очень рад и они льстят его честолюбию.

Железнодорожные служащие обходят вагоны и раздают свечи и ведра.

В 7 часов вечера трубач играет сигнал «садись» и через пять минут наш поезд переходит на пассажирскую станцию Гатчина. Платформы, залы, двор — все залито народом. Кричат ура, машут шляпами, платками, бросают в вагоны цветы, пачки папирос, плитки шоколада. На платформе реалисты с портретом Государя, осененным двумя национальными флагами. Публика все время пытается петь гимн и Спаси Господи, но в разных концах мешают друг другу и получается разброд. Замечаю, против меня компанию, старающуюся вытащить на середину платформы стол из-под лотка с фруктами; это им удается. На стол взбирается высокий бритый господин, собирает поближе свою компанию, взмахивает руками и громким, покрывающим остальных, голосом запевает «Боже Царя Храни». Его компаньоны, видимо, все обладающие слухом и голосом, дружно его поддерживают; за ними публика на платформе, дальше в здании вокзала, еще дальше на дворе. Молитвенные звуки ширятся, растут, слышно, как подхватывает их толпа на прилегающих улицах. Вдохновенно поет случайный и вместе мощный хор из нескольких тысяч людей. Гатчина провожает нас величественным, несравненным, нашим национальным гимном...

Поезд отходит...

Старенький, сгорбленный, седенький священник, со слезящимися по-старчески глазами, снимает наперстный крест и благословляет каждый вагон медленно, медленно отходящего нашего эшелона. Прощай, Гатчина...

Офицерам предоставлен вагон II класса. Нас шестеро. Командир эскадрона Соколов и младшие офицеры: Апрелев, Христиани, я, Марков и Погоржанский. Апрелев только что окончил первым военную академию (без дополнительного курса), Христиани также прибыл из Академии, Марков переведен из 2-го эскадрона, Погоржанский только что вышел в офицеры; так что в эскадроне я единственный старый коренной офицер.

Через 10 минут после отхода поезда полагается вскрыть секретный пакет с директивами начальнику эшелона. Мы все с интересом окружаем Соколова, ножиком взрезывающего конверт. Содержимое его гласит: «Эшелону двигаться на ст. Вильно, где будет получено приказание от штаба I армии о дальнейшем пути следования — на Ораны или на Ковно». Здесь же эскадронный командир распределяет дежурства по эшелону; мне достается очередь от 8 утра до 12 ч. дня.

Мы все сидим в одном купе и беседуем при свете, все время мигающей в фонаре, свечи и под мерный стук колес. Делимся впечатлениями от проводов, что устроила нам Гатчина, стараемся догадаться, где будем высаживаться и сколько времени проведем в пути, вспоминаем сведения о германской кавалерии. Молчавший до сих пор Апрелев говорит — «господа, ведь смотры это пустяки, а вот теперь пришло действительно время держать экзамен нашей работе, нашей подготовке». Христиани добавляет: «да и такой экзамен, выдержать который или не выдержать — вопрос чести. Уж очень велики последствия от результатов таких экзаменов». Беседа смолкла, все задумались на только что затронутую тему.

Поезд замедляет ход, мелькают в окнах редкие фонари, потом все чаще, мы подходим к ст. Сиверская. Народу масса, повсюду флаги.

Встречают нас пением гимна и Спаси Господи. Студенты вбегают в вагон, насильно нас хватают и вытаскивают на платформу. Старик с большой львиной головой, с национальным флагом в руке, очень складно и с подъёмом говорит. Здесь вмешивается начальник станции, заявляет, что пора эшелону отходить; мы влезаем в вагон, с руками, полными цветов, что нам вручили милые дачницы. Поезд медленно отходит; в открытые окна слышны постепенно замирающие звуки гимна и молитвы.

После Сиверской пьем чай с бутербродами и, кроме дежурного по эшелону, заваливаемся все спать на, приготовленные денщиками на диванах, свежие постели.

До Луги поезд нигде не останавливался; порой мелькали в окнах огни станций и одновременно, на короткий миг слышались пение и крики ура. В Луге, где мы стояли четверть часа, также происходили манифестации. Но о них я только слышал от других; сам же, утомленный предыдущими днями, усыпленный мерной качкой вагона, проспал как убитый до следующего утра.

21 Июля.

Просыпаюсь, разбуженный вкрадчивым голосом Панюты: «Ваше Высокоблагородие, вставайте. Пора». Поезд стоит на месте. Слышно, как по соседним путям мечется взад и вперед, хрипящий и стонущий паровоз и неистово орет. За окном переговариваются громкие голоса. Я приподымаюсь на локте, отодвигаю синюю занавеску и при свете пасмурного утра разглядываю станцию. По надписи на здании узнаю, что это Корсовка.

Иду в уборную умываться; вчера в смысле чистоты она оставляла желать много лучшего. Вхожу с брезгливостью, но к удивлению вижу, что сегодня она идеально чиста, вымыта и вычищена. Выходя, замечаю хитрые физиономии собравшихся денщиков, наблюдающих, какое впечатление произвел на меня приготовленный ими сюрприз. Конечно, рассыпаюсь в похвалах и их физиономии от этого расплываются от удовольствия.

Поезд снова тарахтит. Сменяю Маркова, который с удовольствием идет отдохнуть.

В открытое окно наблюдаю за пробегающими окрестностями. Все поля, перелески и бесконечные озера.

На ст. Режица, пользуясь тем, что стоим двадцать минут, даю сигнал «слезай», чтобы люди могли напоить лошадей и сбегать за кипятком. Обхожу эшелон, — всюду полный порядок. В составе поезда одна платформа, на которой навален фураж под брезентами и укреплена походная кухня. Кашевар Лавницкий готовит обед и отгрызается со своим польским акцентом, от острот наблюдающих за его работой эскадронных зубоскалов.

Около 1 часу дня подходим к Двинску. Наш эшелон, после ряда маневров, устанавливают на далеком запасном пути. Мы долго добиваемся, сколько времени здесь простоим и наконец узнаем, что около часу. Обед готов и люди, звеня шпорами, бренча котелками и затыкая на ходу деревянные ложки за голенища, торопятся стать в очередь перед кухней. Офицеры, всей кампанией, также идут обедать в станционный буфет.

Оказывается, для этого требуется сделать целое путешествие по железнодорожным путям, осложняемое препятствиями, в виде рельс, проволок и множества товарных поездов. В буфете еле достали места, пообедали, купили провизии про запас, местную газету и пошли к своему эшелону.

После Двинска продвигаемся медленнее, простаиваем подолгу чуть ли не каждой станции. Ландшафт сильно изменился — пески и сплошной сосновый лес. Вечером пьем чай и уничтожаем запасы, купленные в Двинске. В 10 часов приходим на станцию Ново-Вилейская; встречаем эшелоны с воспитанниками гвардейских полков из Варшавы, следующие в Петербург. Мальчики встречают нас несмолкаемым ура; их пронзительно-мальчишеские голоса повторяются многократным эхом в лесистых холмах, обступивших станцию. Ложиться спать из нас никто и не думает, — все интересуются, что за приказание получим в Вильне.

После Вилейской, пройдя туннель, подходим к Вильно. Поезд замедляет ход. Как на всех больших узловых станциях, много разбросанных вверху и внизу разноцветных огней, звуки рожка, товарные поезда на многочисленных путях, маневрирующие паровозы... Нас ставят на запасный путь. Долго ждем вестей, но никто не приходит. Тогда мы с Христиани предлагаем пойти к коменданту. Нас на это благословляют. Только мы отходим шегов на сто от поезда, как подходит к нам в темноте солдат и спрашивает про наш эшелон. Возвращаемся с ним обратно. При свете фонаря замечаем, что это полевой жандарм. Войдя в вагон, он передает пакет командиру эскадрона и докладывает: «Вашему Высокоблагородию пакет от Штаба Армии». Последние слова он произносит с нарочитым ударением. Получив расписку, поворачивается кругом, щелкнув шпорами, и уходит.

В пакете приказание выгружаться на ст. Козлова Руда, в направлении на Вержболово, кроки приграничной местности и сведения о противнике.

Христиани и я отправляемся на вокзал. Картина, нам представившаяся, мало отрадна и производит большое впечатление — все залы и даже туннель полны женщин и детей, примостившихся на столах, стульях и большей частью на полу. Вокруг них сундуки, чемоданы, узлы. Оказывается, что все это семьи военных, полицейских и чиновников, эвакуированные из пограничных мест. Пройти дальше, не рискуя наступить на спящих на полу, почти невозможно и поэтому мы возвращаемся в свой эшелон.

Наши господа (Под словом «господа» подразумеваются офицеры. Происходит от сокращенного «господа офицеры».) легли уже спать, фонари в купе задернуты. Люди также храпят по своим вагонам и видят, вероятно, уже не первые сны. Мы с Христиани забираемся в наше купе и укладываемся. Мне спать осталось мало, так как мое дежурство по эшелону начинается с 4-х часов утра.

«Пакет от Штаба Армии»... «Сведения о противнике»... Люди, спасающиеся от этого противника, которых я только что видел... Вот оно подлинное дыхание войны, в эту ночь нас впервые коснувшееся.

С этой мыслью, волнующей и вместе радостной, крепко засыпаю.

22 июля.

К 4 часа утра я уже на ногах.

Стоим на ст. Кошедары; стоянка, видимо, затягивается, — все пути заняты поездами. Рядом с нами стоят два эшелона конно-гренадер. В обратном направлении — поезда, наполненные эвакуируемыми жителями и какими-то архивами.

Я выхожу из вагона и вступаю в беседу с двумя гимназистками, в коричневых форменных платьях. Они рассказывают мне про мытарства, что пережили их семьи при спешном отъезде из насиженных очагов. От пережитых волнений и предутренней свежести. Они бедненькие дрожат мелкою дрожью.

В этих местах утро наступает заметно позже, чем на нашем севере. Только в конце пятого часа утренний туман начинает таять в тепле и свете взошедшего солнышка.

Эшелоны конно-гренадер, один за другим, тарахтя и поскрипывая, уходят на Ковно. Пришел и наш черед двигаться дальше. Около 7 часов утра проходим, не задерживаясь, Ковно. Из окон наблюдаю лихорадочную работу в крепости. — Артели рабочих, сопровождаемые возами с лопатами, топорами и другими инструментами, длинной чередой двигаются по шоссе параллельно железной дороге. В обе стороны торопятся грузовики, наполненные чем-то до верху, прикрытым брезентами. У всех переездов и у стрелок стоят часовые, охраняющие железнодорожный путь. Медленно переходим мост через величественный, глубоко между высокими берегами текущий. Неман. Его воды, местами клубясь туманом, горят и серебрятся под косыми лучами утреннего солнца.

В 8 часов подходим к Мавруце, останавливаемся и ждем около двух часов, пока освободятся пути на следующих станциях. Наши господа только встают и начинают пить чай; я же, окончив свое дежурство, как только пришли в Мавруце, ложусь отдохнуть. Задергиваю занавеску в окне, поворачиваюсь на бок и начинаю терять обо всем представление в забытьи, переходящем в сон. Вскакиваю, разбуженный Панютой, — мы должны минут через десять подойти к Козловой Руде, месту нашей высадки. Открываю окно; мы идем широким, сплошным корридо- ром вековых сосен и дубов. Денщики торопятся укладывать вещи.

Поезд, потряхивая на входных стрелках, медленно подходит к станции. Офицеры, надев амуницию, соскакивают на платформу. К нам подходит начальник станции и объявляет, что приказано эшелоны подать еще на двадцать верст ближе к границе, на станцию Пильвишки, и там уже разгружаться; простоять здесь, по его словам, мы должны не менее трех часов.

Люди задают корм лошадям; затем, разобрав по котелкам обед, разбредаются по опушке леса, высокой зеленой стеной вплотную обступившего крошечную станцию. Высоко горит жаркое лучистое солнце. Пригретые им сосны исходят смолистым ароматом. Мы, офицеры, обедаем в маленьком, буйно заросшем саду у водокачки и не надышимся лесным чистым воздухом.

После обеда я направляюсь к своему 4-му взводу. Люди расположились за водокачкой, на поляне, густо заросшей высокой травой и цветами, в тени нескольких просторно растущих дубов. Я рассказываю им о близкой границе, о немцах, о том, что нас ожидает в ближайшее время. Слушают с большим вниманием. Из беседы заключаю, что идут они воевать безусловно с увлечением. Их интересует главным образом предстоящая спортивная сторона войны — разведка, охота за пленными и за неприятельскими лошадьми, стрельба, словом все то, что так свойственно интересовать молодежь в их лета — от 21 года до 25 лет. Кроме того, их, земледельцев-крестьян, прельщает переход от казарменного режима к жизни близкой к условиям их деревенского быта.

Кирасир Иван Дулько, несмотря на три года проведенные в полку, еще сырой и говорящий с сильным малороссийским акцентом, замечает «все хорошо, только бы не убили». Он единственный вспоминает о возможности смерти. Его слова, хотя очень далекие от веселых тем, заставляют кирасир схватиться за бока и долго смеяться. Дулько, — комический элемент в эскадроне и поэтому что бы он ни сказал, над его словами смеются всегда и нещадно. Родом он из глухого Полесья и прибыл в полк на редкость тупым новобранцем, но успехи в первый-же год сделал большие и сильно развился. После присяги он был назначен в Дворцовый караул и стоял часовым в саду, подле дворца. Вдовствующая Императрица, Августейший Шеф нашего полка, долго не спала в эту белую ночь и гуляла по саду. Поздоровавшись с Дулько, Государыня остановилась и спросила, какой он губернии и женат-ли. Дулько подробно рассказал, что жениться перед службой не стоит, чтобы не оставлять молодую жену дома одну; а возвратившись, жениться необходимо, потому что какое же хозяйство без хозяйки. Государыня с зтим согласилась и, со свойственной Ей чарующей простотой, пожелала исполнения его желаний и всего доброго. Я как раз в этот день был начальником караула и узнал от счастливого, взволнованного Дулько о милостивой с ним беседе. Прошло две-три недели. Подходит ко мне взводный и докладывает, что Дулько плачет и просит меня помочь его беде. Зову его к себе и спрашиваю, в чем дело. Оказывается, что он на радостях, подробно рассказал в письме родным, как беседовала с ним Государыня. Теперь он получил ответ, в котором родные пишут, что хотя он, Иван, и попал в Гвардию, но пусть не думает, что его родители — дурни, могущие поверить такой нелепости, чтобы Императрица могла разговаривать с их сыном Иваном. Судя по почерку, письмо написано, по просьбе неграмотных родителей, в волостном правлении, отчего Дулько считал себя уж совершенно обесславленным. Чтобы ему помочь, я пошел в канцелярию, дал напечатать подробное описание, как был обласкан Дулько беседой с Государыней, и подписал его, как, бывший в тот день начальник караула. Временно командующий эскадроном подтвердил это своей подписью и поставил печать. В тот же день, пошел пакет родителям Дулько, а через неделю он, радостный и благодарный, принес мне прочесть извинения родных, а также почтительные приписки с поздравлениями от волостного писаря и сельского батюшки.

От беседы нас отвлекли звонко льющиеся по лесу звуки трубы, — сигнал «садись». Рассаживаемся по вагонам, двигаемся и меньше, чем через час подходим к ст. Пильвишки. Спешно разгружаемся. Лошади нетерпеливо бьют копытами по вагонам и рвутся поскорее наружу. Чтобы их сдерживать, кирасирам приходится буквально виснуть на недоуздках, выводя коней. Наконец, эскадрон поседлан и выстроен, спешенным, в развернутом строю. Офицеры подробно осматривают свои взводы, — все оказывается в полном порядке.

Сегодня день Тезоименитства нашего Шефа Императрицы Марии Феодоровны. Командир поздравляет свой эскадрон с знаменательным днем. Громкие крики ура разносятся по литовским полям и дубравам.

К эскадрону подходит со станции офицер пограничной стражи и сообщает нам место бивака и путь следования. Затем спрашивает: «А винтовки у вас заряжены?» Узнав, что нет, указывает на виднеющийся невдалеке лесок и говорит: «здесь вчерашней ночью был замечен разъезд противника». Эскадрон заряжает винтовки, садится и вытягивается по дороге, в колонне по три.

Проселочная дорога сперва идет вдоль железнодорожного пути, потом круто поворачивает налево через переезд. Шлагбаум закрыт. Долго ждем, пока проходит наш же, но уже пустой, состав на Ковно. Застоявшиеся лошади играют, бьют копытами о землю и, проголодавшись, стараются схватить пучки придорожных стеблей. После переезда, дорога вьется сначала по перелескам, а потом пропадает, разбившись на много рукавов, ведущих к разбросанным отдельным хуторам. Спрашиваем у крестьян про название; оказывается деревня Подпрудзе. Сюда то и лежит наш путь. Выходим на косогор и видим, что все следующие хутора уже заняты, ставшими квартиро-биваком, ранее пришедшими эскадронами нашего полка. Командир эскадрона едет в Штаб полка явиться и спросить указаний, где стать. Эскадрон слезает, люди садятся по обочинам, держа в поводу лошадей. Минут через двадцать Соколов возвращается, указывает на пять хуторов, расположенных вокруг нас, и объявляет, что они как раз и оставлены для нашего эскадрона. Приходится по одному хутору на взвод и еще один хутор для штаба эскадрона. Офицеры расходятся со взводами и наблюдают за порядком расстановки коновязей, дают распоряжение, что бы около каждого кирасира было его оружие, а против коня — седло, осматривают лошадей. Когда взвод окончательно уже стал на бивак, идут к командиру эскадрона с докладом и лишь тогда получают возможность позаботиться о себе. Соколов сообщил, что штаб полка еще не ориентирован в обстановке и потому в виду её неясности, нам приказано быть на чеку.

На нашем хуторе, представляющем собою деревянную избу, сарай и хлев, а также сад, расположились офицеры с вестовыми и денщиками, вахмистр, каптенармус, трубач, эскадронный писарь, кухня и эскадронная двуколка. Сад полон вишневыми деревьями с созревшими уже ягодами. Хозяин — литовец со своей многочисленной семьей вышли на двор и меланхолически наблюдают, как мы устраиваемся. В избе стоит горячий, спертый воздух и летает множество мух. Поэтому мы решаем спать в саду на открытом воздухе. Денщикам приказано к вечеру набросать сена и положить на него спальные мешки. У нас на хуторе идет спокойно хлопотливая работа, — сначала выдавался фураж, затем разливали по ведрам ужин присланным от взводов людям. Офицеры также сегодня поужинали с эскадронного котла и надо признаться с редким аппетитом. После ужина я еще раз пошел на соседний хутор, навестить свой четвертый взвод. Сумерки сгущались, день окончательно переходил в вечер.

Иду по тропинке; справа от меня луг, слева жнивье. Тропинка обходит колодезь с журавлем, затем стелется дальше. Под хутором меня встретила, захлебываясь от лая, здоровая лохматая дворняга; еле от нее отбился. Во взводе нашел все в порядке и возвратился обратно. В десятом часу, не раздеваясь, положив револьверы и амуницию подле себя, ложимся спать, в первый раз на театре военных действий. Кругом в траве неутомимо стрекочут кузнечики. Изредка слышно близкое пофыркивание лошадей. Порою, неожиданно, набежит легкий теплый ветер и зашелестит листьями вишен, под которыми мы примостились. Как радостно засыпать на душистом сене, смотря в звездное небо и вслушиваясь в пробуждающуюся ночную жизнь природы.

23 июля.

Только начало всходить солнце, как уж нас разбудил утренний деревенский концерт, — куры кудахтали, овцы блеяли, корова мычала, и все это под самым ухом. Вымылись студеной, прямо из колодца, водой, почистились и выпили чаю. В эскадроне идет уборка лошадей.

В 8 часов пришел ординарец с приглашением господ офицеров в Штаб Полка, где уже функционирует полковое собрание. Ординарец — унтер- офицер Семенов — ведет нас по узкой полевой тропинке, шагая, как проводник, впереди. Родом он из рыбачьей семьи с Псковского озера. Ловкий, стройный, он отличается изумительным зрением и особенным бронзово-красным загаром. И тем, и другим, видимо, одарили его с детства водная ширь и непрестанный ветер на его родных северных озерах.

Хутор, занимаемый штабом полка, более обширный и выглядит богаче других. У сарая писарь выбивает на пишущей машинке приказ, сидя на маленьком ящике, а большой приспособив в виде стола. Полковник Арапов организует собрание; импровизированные длинные стол и скамейки уже готовы среди деревьев небольшой рощицы, примыкающей к хутору. Собрались понемногу офицеры со всех эскадронов. Обмениваемся впечатлениями от дороги; настроение прекрасное. После кофе не расходимся, а вместе проводим время до 1 часу дня, — начала обеда. К его концу вызывают адъютанта для принятия пакета; Гросман приходит с известием, что все сосредотачивающиеся части гвардейской конницы пока подчиняются Штабу 2-й гвардейской кавалерийской дивизии и что получено приказание выслать один эскадрон в сторожевое охранение. Командир полка дает тянуть жребий. Вытягивает его командир 2-го эскадрона. Немедленно он с офицерами идет на свои хутора, чтобы поднять эскадрон и поскорее выступить. Я, с разрешения своего эскадронного командира, решаю ехать на станцию, чтобы попытаться купить газеты. Наш милейший доктор Пиккель хочет ко мне присоединиться и поэтому просит подождать его у нашего хутора.

Поджидаем его с вестовым на условленном месте. Пиккель показывается верхом на небольшом сером коне. Присматриваюсь... Да ведь этого самого коня я принимал в Царском Селе от плачущей барышни. Подробно рассказываю Пиккелю всю историю, как попала к нему его лошадь. Добрая, сентиментальная душа Владимира Эрнестовича не выдерживает, он совершенно растроган моим рассказом и ласково треплет шею своего нового серого коня.

На станции газет не достаем. Наблюдаем, как выгружаются лейб - уланы. Только собираемся уходить, как замечаем поезд, идущий со стороны границы. Решаем его подождать. Поезд состоит из паровоза и трех товарных вагонов. В одном из них, на соломе, лежат перевязанные раненые — два пограничника и четыре рядовых 109 пехотного полка. Из их рассказов узнаем, что Вержболово занято, сейчас же по мобилизации, батальоном 109 Волжского полка. Сегодня утром немцы наступали, но были отбиты; в этом бою и были ранены наши собеседники. В последнем вагоне сидели пленный прусский пехотинец, маленький, огненно-рыжий, в каске под защитным чехлом, и стороживший его пограничник. Это первые раненые и первый пленный, что мы видим от начала войны. Возвращаемся к себе.

Вечером, поужинали в собрании и легли спать, как и вчера. Ночью была поднята тревога. Поседлали лошадей, надели амуницию и ждали на местах дальнейших распоряжений. Простояв часа два, получили приказание ложиться спать, что с большим удовольствием и исполнили.

24 июля.

Туманная мгла и низкие тучи все утро не давали возможности проглянуть солнцу; но ж полудню оно одолело, — тучи ушли, волны тумана рассеялись и снова наступил ясный летний день.

С утра и до вечера мимо нас, проходили эскадроны кавалергардов и Конной Гвардии, выгружавшиеся сегодня на той же, что и мы, станции Пильвишки.

Днем на смену 2-го в сторожевое охранение ушел № 3 эскадрон. Вернувшиеся со сторожевки,(Сторожевка — сокращенно — сторожевое охранение.) рассказывали, что прошла она в абсолютном покое.

Днем явился в полк коренной офицер нашего эскадрона Третьяков, последние пол года проведший в прикомандировании к нашей миссии в Каире. Он так торопился нас догнать, что приехал в формемирного времени — фуражке с белым верхом, кителе и длинных рейтузах.

К вечеру прошел слух, неизвестно кем пущенный, что завтра утром, целиком уже сосредоточившаяся, гвардейская конница уходит для выполнения какого-то боевого задания. Командиры эскадронов заволновались по вопросам фуража и продовольствия. За ужином они много об этом говорили с заведующим хозяйством. Командир полка предложил мне сейчас же отправиться в местечко Пильвишки, в Штаб 2-й гвардейской кавалерийской дивизии, и от его имени попросить дать нам сведения об обстановке и предположениях на ближайшее время.

Спешу к себе на хутор, приказываю Карпекину седлать лошадей и изучаю дорогу по карте. Меньше, чем через час сижу у ложившегося уже было спать Начальника Штаба полковника Богаевского. Со свойственными ему всегдашними приветливостью и ясностью, он сообщает мне, что дня через два мы двинемся на границу, где с находящимися там уже армейскими дивизиями, под общим командованием хана Нахичеванского, образуем сплошную кавалерийскую завесу, дабы прикрыть сосредоточение войск I Армии. Ничего, сколько-нибудь изменяющего это распоряжение до сих пор получено не было.

Поблагодарив полковника за сведения, еду в обратный путь. Ночь выдалась темная. Колеи на дороге настолько глубоки и так крутятся, что переходим в шаг, боясь, чтобы лошади не растянули себе ног. Понемногу небо покрылось звездами и после железнодорожного переезда уже стало настолько светло, что решаем ехать к штабу полка напрямик, через луга. Кони мягко шуршат ногами по густой траве и видно, как оставляют за собой два темно-зеленых следа. Дом, занимаемый штабом полка, издалека манит нас уютными огоньками, светящимися из его маленьких окон. Командир полка не спит, поджидая моего приезда. Сделав ему доклад, возвращаюсь к себе в эскадрон.

При моем приходе все наши офицеры проснулись и стали расспрашивать о привезенных новостях. Беседа затянулась.

Неожиданно появился ординарец из штаба полка с приказанием пройти цепью рощицу, что находится около расположения нашего эскадрона; причина та, что оттуда кто-то сигнализировал фонарем, когда подходили к биваку эскадроны Конной Гвардии. Апрелев и Третьяков с первым взводом отправились исполнять распоряжение, но ничего, конечно, не нашли. Зато переполошили и подняли тревогу в лейб- эскадроне, расположенном на противоположной опушке этой рощицы. Там долгое время не могли сообразить, что за цепь в такой поздний час вздумала наступать в направлении их бивака. Возвратившись, Апрелев рассказывал с таким юмором о своем походе, что нас окончательно развлек и разгулял наш сон.

Заснул я поздно, под убаюкивающее пыхтение и мерную жвачку моей ближайшей соседки коровы, от которой отгораживала меня лишь тонкая стена хлева.

25 июля.

С утра разобрала меня лень и в собрание я не пошел. Расположился в тени, отбрасываемой избой, на куче бревен, раскиданных среди кустов крыжовника; развернул карты, стал изучать приграничную местность. Солнце меня преследует и начинает уже освещать разложенные листы карт. Наблюдаю игру солнечных бликов и отчетливых теней от тихо колышущихся листьев и веток деревьев.

Сквозь кусты виден весь двор. У сарая примостилась эскадронная аристократия, в лице каптенармуса Бедрицкого и писаря Пестуна, и собралась видимо завтракать. Бедрицкий отрезает перочинным ножом ломти черного хлеба и накладывает на них куски сала, а Пестун наливает в кружки чай из котелка, от которого валят клубы пара. Кашевар Лавницкий подобострастно старается с ними заговорить, но ответа не удостаивается; в сознании своего ничтожества он глубоко вздыхает и отходит прочь. На сцену появляется мой вестовой Карпекин с оголовьем в руках, видимо собирающийся его чистить. Бедрицкий, взволнованно пошептавшись с соседом, его окликает «Карпекин, слышь, иди сюда». Тот лениво подходит.

«Куда это вы с твоим барином вчерась так поздно ездили?» «До штабу дивизии». «Какой — нашей?» «Известно не чужой». «А что там слышно?» «Да, слышно-то там о многом». С этими словами Карпекин решительно от них отходит. Любопытство взбудоражено сильно; они снова подзывают Карпекина и угощают его куском сала. Вранье моего вестового, всего лишь державшего вчера лошадей, поздно вечером, на пустой улице и ничего затем и от меня не узнавшего, признаться, меня забавляет, и я с интересом наблюдаю, что будет дальше.

Пестун снова замечает: «Слышно то было, там слышно, да не тебе». Карпекин, обиженный, протестует. «Как не мне, когда про все приказания, про все донесения — все доподлинно было нам объяснено». «Да, кому — вам?» «Как кому? нам с барином». «Какие приказания?» «А такие, что нельзя никому рассказывать». При этих словах Карпекин встает, запихивает в рот большой кусок сала, и важно уходит. Его собеседники чертыхаются.

Чтобы их не смущать, иду незаметно в сад и зову Панюту. Он обещает мне приготовить на обед яичницу на черном хлебе и принести тарелку щей из эскадронного котла. Сегодня нам предстоит идти в сторожевое охранение. В эту ночь спал я мало. Поэтому ложусь на сено и стараюсь заснуть. Будит меня Панюта, принесший заказанный ему обед.

Вскоре приходят и наши офицеры. Апрелева перевели в № 2 эскадрон, и он сегодня туда перебирается. Соколов набросал на своей карте схему охранения и распределяет эскадрон по заставам; я иду с 4-м взводом на главную и должен организовать разведку.

Эскадрон построен.

Вытягиваемся справа по три и двигаемся за 8 верст в дер. Барзды. Не могу никак себя убедить, что мы уже по настоящему на войне, а не на маневрах. Сзади то нас догоняет, то снова останавливается тарахтящий эскадронный мотоциклист Рыбаков; лошади опасливо косят на него глазом и начинают тропотить; вахмистру, наконец, эта история надоедает; он тихо, но многозначительно показывает Рыбакову свой основательный кулак, отчего тот сразу отстает от эскадрона на целую версту.

Подходим к расположенному справа от дороги большому хутору, на котором сразу замечается лежащая на нем печать довольства и хозяйственного порядка. У забора стоят поседланные кони главной заставы № 3 эскадрона и мотают головами и хвостами, отбиваясь от назойливых мух. Нашим взводам дают проводников на заставы, и они расходятся радиусами по трем разным дорогам. Мой 4-й взвод слезает, размундштучивает лошадей и отпускает им подпруги. Наши люди расспрашивают про охранение и, узнав о полном покое, выказывают сильное разочарование. Через час собирается весь 3-й эскадрон; мы прощаемся с офицерами. Линдгрен командует «садись» и уводит свой эскадрон на бивак.

Мы остаемся втроем — Соколов, Третьяков и я. От застав приезжают люди для связи и привозят от своих командиров взводов кроки с подробно вычерченными вверенными им участками охранения.

Я рассматриваю карту и предполагаю выслать два разъезда, силою по 7 человек каждый, — один в 4 ч. дня, а другой на рассвете. Маршрут составляю таким образом, чтобы была осмотрена полоса верст на 10 впереди линии сторожевого охранения. Командиром эскадрона мой проект одобрен. Я выхожу на крыльцо и вызываю взводного — Дервеля. О нем я не могу не упомянуть особо. Если я хочу представить себе идеального во всех отношениях солдата, то поневоле вырисовывается передо мной образ Дервеля. Его стройное, сильное сложение и черты открытого мужественного лица, выражают большую нравственную и физическую силу. Происходя из немцев колонистов из под Вержболово, он был назначен в гвардию и по разбивке попал ко мне новобранцем. По всем статьям он был первым и выдающимся. Учебную команду он также окончил первым. Теперь Отто Фридрихович, для простоты переделанный в Антона Федоровича — блестящий взводный 4-го взвода. Дер- велю приказываю назначить людей в разъезды, а начальников их прислать ко мне для получения задачи. Он хорошо знает окрестности, так как это его родные места, и рассказывает, что народ здесь довольно тупой и плохо понимает по-русски. По этой причине он просит разрешения повести первый разъезд самому, как знающему литовский язык, а второй поручить унтер-офицеру Ободину и дать ему в помощь литовца — кирасира Натко. Я соглашаюсь и через минуту объясняю однородную задачу Дервелю и вызванному Ободину. Последний — уроженец Вятской губернии, хорошо грамотный и сметливый солдат, но забывчивый и поэтому не всегда надежный.

В избе Соколов уговаривается с хозяйкой насчет ужина; она нам обещает зажарить гуся и приготовить к нему яблок. Пока что, приносит меду и серый хлеб.

Семья её состоит из трех сыновей и дочери. Портрет старшего — ксендза, служащего на приходе где-то под Двинском, красуется на почетном месте и составляет видимо большую гордость матери. Второй сын, запасной артиллерист, призван в войска. Третий — уехал с подводой на два дня в Пильвишки что-то там продавать и что-то закупать. Таким образом она осталась вдвоем с дочерью, 17-летней девушкой, высокой крупной блондинкой с необычайно пышными формами. Главной статьей их хозяйства являются гуси, белоснежной тучей покрывающие огороженный луг и искусственный пруд около хутора. Раз в год к ним заезжают скупщики, покупают гусей, «подковывают» их и на следующий день гонят караваном в Вержболово. Ковка состоит в том, что гусей прогоняют сначала по подогретой смоле, а затем по мелкому песку, отчего под лапами получается тот слой, без которого гуси не прошли бы десяток-другой верст, не стерев себе лап.

Девка видно большой молодец и на ней держится все хозяйство; она поминутно носится то к птице, то к коровам, то в погреб. Наши кирасиры откровенно ею любуются и бросают плотоядные взгляды. Их шутки иногда доносятся до матери, отчего та все время отвлекается от стряпни и беспокойно поглядывает во двор.

Вечер настает тихий, теплый, почти душный. Поужинав, выходим побеседовать на дорогу, садимся на обочину, спустив ноги в канаву и обхватив руками колени. Возвращается с разъездом Дервель, докладывает, что ни он, ни жители, которых он сплошь опрашивал, немцев нигде не видели. Духота заметно усиливается, в природе все притихло. Когда стемнело, возвращаемся в горницу. В углу светит одинокая свеча; вестовые протаскивают из сеней охапки соломы и раскладывают их на полу, а затем приносят развьюченные шинели и надувные подушки. Постели готовы.

Среди ночи просыпаюсь и подхожу к окну: от медленно надвигающихся туч сгущается сумрак летней ночи; от вспыхивающих зарниц, — моментами за окном освещаются дорога и далекие хутора; где-то на западе урчит отдаленный гром. В деревьях и траве зашуршал крупный дождь, но через минуту стих, — видимо туча задела нас самым краюшком.

26 июля.

Утренняя заря еще только начинает окрашивать небосклон, а хутор уже живет полной жизнью. Просыпаюсь от непрерывного скрипа колодезного журавля: это наши кирасиры водят лошадей на водопой. Из хлева доносятся равномерный хлесткий звук доения и визгливые окрики молодой хозяйки на беспокойную корову; из-за сарая раздается звонкое и веселое кудахтанье кур.

Утром вернулся с разъезда Ободин и не привез ничего нового. Вслед за ним пришло приказание из штаба полка — в 12 часов дня снять охранение, пообедать и двигаться самостоятельно в местечко Пильвишки, где на площади ждать прохождения полка. Передаем соответствующее приказание по взводам.

К 12 часам эскадрон собирается целиком и обедает. Офицерам хозяйка приготовила очередного гуся и наваренный на нем суп. Около часу дня вытягиваемся по дороге на Пильвишки.

Вскоре раздается «Господ офицеров к командиру». Офицеры выезжают в голову эскадрона. Вслед затем Соколов поворачивается и приказывает «песенники вперед». Взводные подхватывают, передают приказание. Со всех взводов, из рядов, выезжают рысью песенники и становятся впереди плотными тремя шеренгами. Взводный первого взвода Грицай, он же запевало, звонким мягким баритоном выводит, а подголосок, его земляк-полтавец, молодой Емец тенором подпевает одну из старых полковых песен:

Едут, поют, гремят палашами,

В бубны, тарелки, литавры звенят.

Хор подхватывает:

Ей, песнь моя, любимая...

Когда приходим в местечко, там еще пусто. Эскадрон располагается вдоль домов на площади, офицеры садятся на крыльце местной аптеки. Чтобы утолить жажду, покупаем сифон сельтерской воды и тут-лее его распиваем. Идем с Христиани в магазин кооператива, местный Мюр и Мерелиз, где я покупаю гуммиарабик для склейки карт, а также заказанные мне Панютой пуговицы, иголки и нитки. Вскоре мимо нас проходят квартирьеры от дивизии. От нашего полка идет Клюпфель, сообщающий нам, что мы переходим сегодня в Волковышки; присоединяем к нему квартирьеров и от нашего эскадрона.

Через час начинают проходить части 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. За ними показывается наш штаб, сопровождаемый конно-саперной командой. Генерал Казнаков здоровается с эскадроном и спрашивает, как прошло охранение. Дальше мимо нас идут кавалергарды, Конная Гвардия, 1-ая батарея Его Величества, 4-ая батарея Наследника Цесаревича, кирасиры Его Величества и наш полк. Не верится, что мы не в Красном Селе, а в каком то далеком глухом литовском местечке. О действительности напоминают лишь обозы 1-го разряда, следующие за полками, да защитные фуражки.

Пристраиваемся сзади полка и следуем за ним по дороге на Волковышки. Едем с Третьяковым на хвосту эскадрона, а за нами следуют верхами медицинский врач, ветеринарный и полковой священник. Пиккель не нахвалится своим серым конем и все просит, чтобы я и другим рассказал его историю. Входим в полосу прошедшего ночью дождя — всюду лужи; канавы полны водой. К нашему счастью сегодня ветренный день и ветер успел подсушить колеи и обочины грязной дороги. Вторую половину пути делаем уже в темноте.

Войдя в -город Волковышки, спешиваемся и ведем лошадей в поводу. Свет от редких уличных фонарей и из окон еврейских хибарок все же освещает нам немного дорогу. Сотни подков звонко и дробно цокают по крупному булыжнику мостовой. В окнах видны приплюснутые любопытные физиономии местных жителей. Как маяк, светит нам, высоко впереди, какой-то яркий огонь. При подходе оказывается он высоким калильным фонарем на городской площади. Около него ждали нас наши квартирьеры. По их указанию эскадрон повернул на глухую улицу и стал располагаться по квартирам. 4-му взводу отведено шесть дворов, так что почти все лошади стали под навесом. Когда взвод окончательно разместился, я направился на квартиру, отведенную офицерам. Довольно чистая большая комната в квартире еврея- лавочника. Денщики уже раскладывают походные кровати и делают постели. Умывшись на дворе, наскоро закусываем и ложимся спать. Погоржанский где-то достал свежие виленские газеты и меня заставляют громко их обе прочитать. Кроме того он принес новости, что завтра мы стоим в Волковышках, и что только лейб-эскадрон идет с утра в сторожевое охранение.

Как славно и уютно усталому растянуться в свежей, еще прохладной постели и, лежа, вести тихую дружескую беседу, пока дрема окончательно не закроет глаз.

27 июля.

Сегодня позволяем себе роскошь поваляться и встать попозже. Денщики раздобыли кофе, молоко, свежие булки и масло. Словом, комфорт полный. Во время утреннего кофе пришел нас приветствовать и спросить — не надо ли чего-нибудь — хозяин квартиры — толстый, бородатый еврей, в очках и с необыкновенно оттопыренными губами. В соседней комнате мимо наших дверей, стараясь их держать открытыми, бродили две кокетничавшие напудренные девицы лет по семнадцати, по-видимому, христианки. Толстый еврей изводился, ворчал и загонял их подальше от нас. Мы никак не могли догадаться о роли этих двух девиц в еврейском доме.

Соколов попросил меня обойти утром эскадрон и попробовать обед с эскадронного котла, сам же он собирался сделать такой же обход перед вечером. Иду исполнять его просьбу. Вид города, надо признаться, самый гнусный — скромные облупившиеся дома, грязные улицы и никакой зелени.

После обхода эскадрона иду с Христиани пройтись по городу. Осматриваем казармы 3-го уланского полка, занятые теперь кавалергардами; затем идем по направлению к другому краю города. Здесь, в большом саду, и рядом в поле, расположен целый табор — обозы 2-й и 3-й кавалерийских дивизий, запрягающие коней и собирающиеся уходить в Мариамполь, и эскадроны для их прикрытия. В виду того, что нашей дивизией уже выставлено сторожевое охранение, при нас возвратились заставы, высылавшиеся от этих эскадронов в охранение на север от города. Разговариваем с офицерами; они нам рассказывают о действиях их дивизий под Вержболовым. Мимо нас проносят три гроба, сопровождаемые взводом Смоленского уланского полка; хоронят двух убитых улан и одного пограничника. Мы идем в недалеко стоящую церковь, помолиться за первых, что мы встречаем, павших в бою.

Пообедали дома и угостили пришедших к нам из 3-го эскадрона Баторского и Коляшу Баумгартена. После обеда они нас повели в знаменитое в этом городе Швейцарское кафе. Там посидели, выпили отличный шоколад со взбитыми сливками и прочли только что полученную ковенскую газету.

Днем я клеил карты и писал родным письма. Вечером пошли в обход штаба полка и 2-го и 3-го эскадронов, чтобы навестить всех наших господ. Завтра с утра выступаем на границу, чему очень рады. Последние несколько дней мы провели так близко к природе и она так заполняет нашу походную жизнь, что как то жалко было потерять два дня для грязного клоповника, называемого Волковышками. .

28 июля.

Свежее пасмурное утро. Эскадрон долго стоит спешенным, ожидая выступления. По взводам розданы ножницы, одевающиеся на пики, для резки проволоки, с которой в большом количестве нам предстоит встретиться в восточной Пруссии.

Выступаем по Владиславовскому шоссе. По обе стороны небольшие холмы, поросшие кустарником. Проходим переезд через железную дорогу. Вдоль всего шоссе, на известном расстоянии друг от друга, сторожат телеграфную линию и мосты местные жители, с топорами за поясом; вид у них самый декоративный.

У небольшой усадебки, обозначенной на карте «Зеленка» и на доме, в которой висит вывеска с надписью «Гминное Управление», нас пропускает мимо себя начальник дивизии. Его штаб и саперная команда уже располагаются в сараях и во дворе Тминного Управления. Наш полк поворачивает от Зеленки налево по проселочной дороге и разводится квартирьерами по окрестным хуторам, обозначенным на карте под названием «Андрикайме». Самые ближние четыре хутора достаются нашему эскадрону; в одном из них, ближайшем к Зеленке, располагается 4-й взвод и поселяемся мы с Христиани. Двор большой, недавно построенный, с хлевом, двумя амбарами и сенным сараем. Последний, небольших размеров, занимается нами, офицерами. Наши денщики, Мокиенко и Панюта, стараются привести его в жилой вид. Вокруг хутора сплошной желтый ковер сжатого поля; изредка красят его лишь запоздалые васильки, да мак.

Мы с Христиани, помывшись и немного устроившись, идем к Соколову, а затем вместе с ним в штаб полка. Узнаем, что ближнее охранение сегодня выставил 3-й эскадрон, в виде трех застав. Завтра наш полк выступает с раннего утра на государственную границу, по которой займет сторожевое охранение.

Погода днем мрачная — туман и мелкий дождик, — к вечеру разгуливается; по временам появляется даже солнце. Обедаем все вместе в полковом собрании, устроенном в большом вычищенном овине. После обеда расходимся по домам. Мы с Христиани направляемся в Зеленку, чтобы повидаться с Аршеневским, нашим товарищем по выпуску из корпуса и по полку, в настоящее время младшим офицером Конно-Саперной Команды. Вызываем его и все втроем идем к роще, примыкающей к усадьбе. Шагах в двадцати от опушки, через канаву, перекинут небольшой узкий мост со столбиками по углам. Мы расселись, и довольно удобно, на этих низких столбиках и больше часа провели в беседе. От Аршеневского узнали, что против Владиславова и севернее стала 2-я гвардейская кавалерийская дивизия; нашей дивизии поручена линия государственной границы от Владиславова до Вержболова; южнее нас стоят 2-я и 3-я армейские кавалерийские дивизии. Вся перечисленная конница подчинена хану Нахичеванскому. Общая наша задача — прикрывать сосредоточение войск 1-й армии. Простоим мы таким образом, вероятно, дней десять. Участок нашей дивизии разделен на две части; правую половину займет 2-я бригада, левую половину 1-я бригада. Ежедневно в сторожевой отряд будет назначаться целый полк, так что день будем в охранении, день на отдыхе.

Попрощавшись с Аршеневским, идем напрямик в свой хутор. Ложимся спать в постели, мокрые и холодные от сырости, но тем не менее быстро засыпаем.

29 июля.

К 9 часам утра полку приказано собраться в имении Вилькупе.

Подойдя к усадьбе, пристраиваемся к, подошедшим уже ранее и ставшим в резервном порядке, лейб и 2-му эскадронам и спешиваемся. Офицеров вызывают в помещичий дом к командиру полка. Усадьба, довольно большая по размерам, имеет совершенно заброшенный вид. И дом, и хозяйственные постройки выглядят печально; крыльцо покосилось, комнаты почти пусты. У сарая стоят кони, стоящей здесь сторожевой заставы от 3-го эскадрона. В большой комнате на столе разложена двухверстка, с набросанными на ней синим карандашом пометками. Полковой адъютант приступает к объяснению данной задачи. Линия охранения, что должен занять наш полк, идет вдоль государственной границы, захватывая, разбросанные хуторами, деревни Шуклели и Слибины. Разделена она на два участка, — правый должен занять наш эскадрон, левый же участок — № 2-й. Сторожевой резерв — лейб и № 3 эскадроны — остается на месте. Местность, лежащая между Вилькупе и границей, до сих пор посещалась лишь нашими и немецкими разъездами, отчего следует нам осмотреть ее сплошь, пройдя лавою.

Наш и 2-й эскадроны садятся и вытягиваются, беря направление — мы на Шуклели, а № 2-й на Слибины. Выйдя за усадьбу, первый и второй взводы разворачивают лаву. Доходим спокойно до Лауцкайме. Здесь, в кустарнике и на лугу, вдоль ручья, замечаем нечто вроде цыганского табора — стоят возы, пасутся стреноженные кони, валит дым от многочисленных костров. Подъезжаем и узнаем, что это расположились жители приграничных хуторов, которых спугнула частая перестрелка по границе между разведчиками. Пройдя еще версты две, эскадрон останавливается в лощине, а офицеры выезжают вперед на холм. Раскладываем мою большую склеенную карту, ориентируем ее, вынимаем бинокли и изучаем окружающую местность. Сзади ярко светит солнце, воздух прозрачен, как горный хрусталь, и потому видно все вокруг прекрасно. Местность, довольно открытая, опускается постепенно к поросшему болотистой травой ручью, текущему примерно в верстах полутора от нас. По другую его сторону видны аккуратные кирпичные постройки с черепичными крышами, окруженные небольшими садами; это уже Германия. Верстах в пяти справа расположены друг против друга два городка — наш Владиславов и немецкий Ширвиддт, над тем и над другим возвышаются высокие готические колокольни. Перед нами, вдоль ручья-границы, отступя к нам шагов на 500, проходит дорога, по которой разбросаны хутора.

Эскадронный командир намечает участки каждому взводу и точно их нам указывает. Затем предлагает заставами занять хутора, расположенные к западу от дороги, а коней держать по дворам, разбросанным в лощине, восточнее её. Главную заставу — 2-й взвод — он решает расположить внизу направо, в двух небольших, рядом стоящих, дворах. Офицеры расходятся по взводам и ведут их на линию охранения. Я с 4-м взводом занимаю левую заставу, Погоржанский с 3-м среднюю, и Христиани с 1-м правую. Левее, одновременно со мной, к границе выходит Поливанов со взводом от № 2 эскадрона. На участке моей заставы, по дороге, стоят три двора, все с прекрасными постройками и садами, спускающимися к границе. «Живут здесь богато, потому что занимаются контрабандой» — замечает по этому поводу Дервель. Жителей никого, — все ушли подальше от родных, ставших теперь такими опасными, мест. Заставой я занял большой, наиболее выдвинутый двор, крайний слева, от которого чуть ли не верста расстояния до соседнего, занятого 2-м эскадроном. В двух-же остальных хуторах я поместил полевые караулы, по семь человек каждый. В промежутках между дворами сжатые поля, удобные для обзора. Только слева от нас шагах в четырехстах, не понравился мне покрытый высокой травой овражек, по которому сбегала к ручью вьющаяся тропинка; сюда я решил с темнотой выставить секреты, а пока-что каждый час отправлять дозоры.

Иду в опустевший дом. В большой чистой комнате стоят обитый клеенкой диван с двумя креслами, несколько стульев и большой стол; по стенам развешаны фотографии. В углу прибиты одна над другой две полки, — на верхней стоит Распятие, на нижней икона Остробрамской Божьей Матери. Все говорит за то, что обитатели этого дома религиозные, домовитые, работящие люди; представляю, как больно им было уходить из родного пепелища. От дома к ручью спускается большой сад. Правая его половина засажена фруктовыми деревьями, а левая кустами крыжовника и смородины.

Из окна через кусты далеко видно. Долго рассматриваю в бинокль вражескую сторону. Ясно и отчетливо вижу всю деревеньку — Барцкемен; движения никакого. Вдруг заметил тени вдоль ограды, а затем быстро перешедших в кусты двух неприятельских солдат; затем, далеко на горизонте, промаячило три всадника. Пройдя к столу, начертил кроки и отправил их командиру эскадрона.

День сегодня был знойный; пока было светло и жарко, проходил он совершенно спокойно. Когда же солнце стало клониться к западу и жара постепенно спадать, послышались слева, со стороны овражка первые выстрелы. Взводный, взяв четырех человек, побежал, по моему приказанию, в их направлении. Через четверть часа все вернулись, вместе с сконфуженными дозорными, которых нещадно ругал Дервель. Оказывается, что по траве в овражек ползли немецкие разведчики; наши дозорные, заметив это, начали их обстреливать, на что те ответили несколькими выстрелами и спешно ушли назад. Дервель никак не мог простить преждевременных выстрелов и потерянной возможности «перенять» немцев в овражке. Я приказал немедленно, не ожидая темноты, отправить туда секрет.

Немного времени спустя, прибежал подчасок Емец с докладом, что наступает цепь немцев. Я направился к концу сада, где стоял наш пост. Часовой — молодой солдат Минуипин, родом из Архангельских поморов, показал мне рукой налево, заявляя, что видит перебежки немцев из деревни Барцкемен и движение их цепи во фланг заставе Поливанова. То, что он видел простым глазом и описывал притом в полных подробностях, — я еле различал, в наступающей темноте, глядя в свой цейссовский шестикратный бинокль. Какое исключительное зрение. На всякий случай я приказал Дервелю вызвать нескольких стрелков получше и занять канаву вдоль сада. Только он исполнил мое приказание, как началась частая стрельба у Поливанова и ответная немцев. Тогда я приказал начать редкий огонь, старательно выцеливая каждый выстрел. Минушин своими кошачьими глазами увидел, что немцы перебегают назад; стрельба стихла. Немного погодя началась перестрелка у Погоржанского.

В общем — впечатление то, что немцы, заметив наш подход, производят разведку по всей линии с целью выяснить её начертание и силы ее занимающие.

Вечером послышались два выстрела с нашего поста; я пошел к нему, чтобы узнать в чем дело. По дорожке бежал уже подчасок и, захлебываясь, докладывал, что два немца выскочили на пост, часовой стрелял по ним и оба упали, по-видимому, убитыми. Подойдя к посту, я с удивлением увидел на нем командира эскадрона и вахмистра, которые и оказались убитыми, но воскресшими «немцами».

Произошло оказывается, следующее: — Соколов решил проверить всю линию охранения, занимаемую его эскадроном, начав от её левого фланга. В руках у него были кроки начальников застав и поэтому он начал с осмотра овражка, секрет в котором был мною также нанесен на кроки. Спустившись по тропинке до расположения секрета, он пошел оттуда низом, прямо к краю нашего сада. Находясь в непосредственной близости к противнику, Соколов с вахмистром шли осторожно и молча, и неожиданно вышли на часового Сергеева, нервного солдата из московских приказчиков, бывшего до войны все время в собрании.

Наступила теплая летняя ночь. Тишина полная, создающая впечатление, что в природе все заснуло. Но впечатление — это обманчиво: уж ощетинившиеся-то люди, стоящие двумя линиями одна против другой и напряженно выслеживающие друг друга — безусловно бодрствуют.

Около полуночи беру ефрейтора Межевого и иду с ним к секрету. Кирасиры, в нем находящиеся — Кобзарь отличный разведчик из Харьковских крестьян, и Гресь грамотный толковый солдат, родом из Холмщины —великолепно укрылись в кустах и высокой траве. Кобзарь шепотом мне рассказывает, что он подползал к самым домам на неприятельской стороне и что там было совсем тихо; только справа слышались голоса и звяканье оружием. Пролежав с ними в траве минут десять, отползаем обратно и идем в обход полевых караулов. По дороге Межевой рассказывает мне много интересного про охоту в лесах на самой границе Смоленской и Черниговской губерний, где его отец служил лесником.

После обхода забираюсь в темную комнату и сажусь на диван. Постепенно сознание мое затуманилось и я, сидя, задремал. Пробуждение было не из приятных, — чья-то холодная рука гладила меня по щеке и кто-то в темноте, наклонившись, что-то быстро бормотал. Я мигом отшатнулся и зажег электрический фонарик. Предо мной стояла молодая женщина с распущенными волосами и что-то дико бормотала на литовском языке. Я крикнул Межевого; появился и он и Дервель и силой вывели упиравшуюся и рыдавшую сумасшедшую. Одинокая, видимо покинутая своими в суматохе бегства, она долго еще бродила по дороге и хуторам и нарушала тишину ночи, кого-то громко призывая и рыдая истошным страшным голосом.

Впечатление от всего этого случая, признаться, пренеприятное. В комнате мне уже не сиделось, и я вышел во двор; обошел еще раз все посты. До утра все было спокойно; лишь на рассвете ветерок доносил откуда-то издалека, слева, звуки частого ружейного огня.

30 июля.

Утро ничего с собой нового не принесло; немцы, выяснив, что граница сплошь занята нашим охранением, по-видимому на этом успокоились.

Около 12 часов дня нас пришли сменять кирасиры Его Величества. Собираемся все на главную заставу и оттуда идем в Вилькупе. Со стороны Вержболо- ва слышна артиллерийская стрельба, а затем, то усиливаясь, то спадая, зарокотал и ружейный огонь. Из Вилькупе, в составе всего собравшегося полка, двинулись в направлении нашего бивака.

Пройдя версты две, остановились; видно, как головной эскадрон повернул по проселочной дороге направо. Между тем слышно было, как и артиллерийский и ружейный огонь стали заметно усиливаться. Ясно, что нас потребовали на поддержку. Полк переходит в рысь. Проходим имение Гутков, где стоял сторожевой резерв 1-й бригады, и направляемся к деревне Станайце. Здесь переходим в шаг.

Полк выстраивает резервную колонну, спешивается и становится вплотную за двумя большими, в зелени, хуторами. В садике одного из них, разложив карты на столе, сидят на придвинутых скамейках начальник дивизии Казнаков, начальник штаба и дивизионный врач. Наш командир полка пошел являться и затем также к ним присоединился. Время от времени подъезжали ординарцы с донесениями. Слышно, как в музыку боя, неожиданно вмешались застрекотавшие наши пулеметы.

Мы с Христиани подходим к адъютанту Генерального штаба нашей дивизии, Самсону, глубокомысленно, заложив руки назад, гуляющему вдоль забора, и просим рассказать боевую обстановку. Он охотно нас в нее посвящает. Производится усиленная рекогносцировка с боем, дабы выяснить силы противника, расположенные вдоль границы. 1-я бригада нашей дивизии прошла уже около 3-4 верст вглубь; слева продвигаются армейские кавалерийские дивизии. Наш полк вызван сюда в виду израсходования резервов в 1-й бригаде.

Приходит известие, что армейские части ханом Нахичеванским, считающим, что задача уже выполнена, отводятся обратно. Таким образом, цепи кавалергардов и конногвардейцев оказались выдвинутыми вперед, с открытыми флангами. Нашему полку приказано перейти к самой границе, у южной окраины дер. Станайце и выдвинуть один эскадрон на фланг отходящих в исходное положение цепей 1-й бригады. Пошел лавой лейб-эскадрон.

Здесь мы попали в первый раз под артиллерийский обстрел; откуда то слева стреляла по нас неприятельская батарея. Долго слышалось нараставшее шипение летящего снаряда, затем впереди нас показывалось вверху небольшое ватное облачко и слышался, одновременно, короткий звонкий треск разрыва. Пока шла по нас безрезультатная пристрелка, мы, в поводу ведя лошадей, ушли налево в лощину, а батарея, потеряв цель, стрельбу прекратила.

Наконец, цепи прошли мимо нас к коноводам. Мы получили приказание выслать три унтер-офицерских разъезда, на 2 версты перед границей, пока не установится сторожевое охранение; от нашего эскадрона на дер. Радшен пошел Дервель. Полк отпущен на бивак. Пришли и с удовольствием вымылись и, сильно проголодавшиеся, пошли обедать в собрание.

У Христиани поднялся жар и заболело горло, — видимо простудился третьего дня. После обеда возвращаюсь с Пиккелем, вооруженным термометром, аспирином, ромом и другими снадобьями для лечения Христиани. Сейчас же по нашем приходе появился с разъездом вернувшийся Дервель. Он доложил, что отогнал огнем подходивший германский эскадрон, а затем ушел, получив соответствующее приказание от командира кавалергардского эскадрона, выставившего уже охранение. Кроме того, он привел бесхозяйных, бродивших между немецких деревень двух коров и бычка. Одна удойная корова была подарена хозяйке нашего хутора, муж которой, запасный солдат, ушел в войска, а другая корова и бычок пошли в эскадронный котел.

Вечером приходил навестить нас Аршеневской. Христиани основательно простудился и ночью даже бредил. Я же после бессонной ночи, моциона и свежого воздуха заснул, как убитый.

31 июля.

Сегодня нам снова предстоит идти в сторожевое охранение,

С утра эскадронный писари принес офицерам по комплекту карт Восточной Пруссии, перепечатанных с издания германского генерального штаба. Я занялся их склейкой; гуммиарабик куплен в Пильвищках, оказывается, не напрасно.

В штабе полка, куда я зашел утром, слушал вернувшегося с разведки барона Таубе; он сумел осмотреть довольно глубоко полосу, лежащую перед нами в Восточной Пруссии. Против нас, по границе, по его словам, стоит германская кавалерия, их пограничная стража Grenxschult и вооруженные жители, по-видимому, еще не одетые ландщтурмисты. Стреляют, в общем, со всех населенных пунктов. В разъезде тяжело ранен в живот и поэтому оставлен на попечении местных жителей, вольноопределяющийся Кожин, накануне своего производства в офицеры полка; красивый способный юноша, год тому назад окончивший первым Лицей.

Христиани не здоров и сегодня остается на биваке.

К 11 часам мы снова, как и третьего дня, стоим в резервном порядке у имения Вилькупе. Лейб-эскадрон и № 3 пошли на линию охранения, мы щ ср 2-м остаемся в резерве. Смененные нами кирасиры Его Величества уходят на бивак. Наш эскадрон заводит лошадей по большим сараям усадьбы. Кухня в господском доме уже занята стряпающими собранскими поварами; в большой комнате накрывают столы; вопрос питания обставлен сегодня прекрасно, сумели послать обед офицерам и на линию сторожевого охранения. Третьего дня, по неопытности, это дело у нас сильно хромало.

После обеда раскладываем вновь полученные карты, изучаем все вместе Восточную Пруссию — район наших предполагаемых действий. Отпечатаны карты неважно — краска расплывчата; для того, чтобы придать недостающую ясность, расцвечиваем их цветными карандашами.

На линии охранения все тихо, кроме одного неприятного случая, — гусарский разъезд, возвращаясь, вышел на заставу нашего 3-го эскадрона и был обстрелян, причем потерял одну лошадь убитой. На ночь между младшими офицерами были распределены по часам дежурства; мне дежурить не пришлось.

1 августа.

Утро пасмурное; низко плывут, подгоняемые ветром, серые облака.

Во дворе знакомая картина, — лошади выведены из сараев и зачищаются кирасирами под строгим, неослабным оком вахмистров и взводных. Две наиболее прыткие вырвались и, распустив хвост трубой, галопируют по двору, никак не поддаваясь нескольким, бегающим вокруг них кирасирам.

На столе в комнате, заменяющей нам столовую, шипит большой медный самовар, занятый на кухне; выспавшиеся, свежие, только что умывшиеся холодной водой наши господа наливают себе в кружки чай и присаживаются к столу.

После чая, я иду в эскадрон и собираю унтер- офицеров и разведчиков; разложив карту на подгнившем круглом столе в палисаднике, учу их читать немецкие надписи и условные знаки. Люди отнеслись к этому с большим интересом и вниманием; я роздал все бывшие у меня карты и они, разделившись на группы, стали изучать их, медленно водя своими толстыми загорелыми пальцами и поминутно прося разрешить возникающие у них сомнения. Забавно было слышать в их произношении немецкие слова. Мне деятельно помогали три унтер-офицера из немцев-колонистов — Дервель, Людвиг и Обст.

Обедать решили мы в Вилькупе. После обеда пришли на смену наши однобригадники. Со стороны Владиславова слышна все разгорающаяся артиллерийская стрельба. После смены, полк не прошел и половины пути, как на встречу показался начальник дивизии со штабом, шедшие рысью. Перейдя в шаг и поздоровавшись с эскадронами, генерал Казнаков приказал полку остановиться и ждать приказаний, а сам двинулся на рысях в Вилькупе. Вслед за этим прошла туда и 4-я батарея.

Вскоре приехал с приказанием Аршеневской, — один дивизион приказано вернуть в Вилькупе, другой-же направить на рысях на Владиславовское шоссе и занять там позицию перед рекой Шешупой фронтом на север. Я успел поймать Аршеневского и спросить в чем дело. Он мне передал, что вторую дивизию немцы сильно теснят у Ширвиндта и, главное, что будто неприятельская конница переправилась севернее Владиславова и нас обходит. Для скорости Казнаков отправил сторожевой резерв — кирасир Его Величества — с 4-й батареей к Владиславову, а на его место вытребовал один наш дивизион; другой же дивизион приказал отправить в заслон Владиславовского шоссе.

В составе последнего, под командой полковника Шведера, мы на рысях пошли в направлении на север. Спешившись под стенами каких-то закопченных кирпичных сараев, цепями стали подниматься через большое картофельное поле на возвышающиеся перед нами холмы. Окрестные жители с ужасом наблюдали за нашими манипуляциями, и видно было, как стали вытаскивать из домов узлы, сундуки и запрягать лошадей. Погоржанский послан был связаться с частями 2-й дивизии к Владиславову. Вскоре от него было получено донесение, что немцы вели легкое наступление на Ширвиндт, обстреливая его артиллерийским огнем, и вскоре отошли. Севернее Владиславова, через Шешупу, пытался перейти немецкий разъезд, но был отогнан; по слухам от местных жителей, где-то ещё севернее был замечен другой немецкий разъезд. Из всего этого легко заключить, что сведения, - полученные нашим штабом дивизии, оказались необычайно преувеличенными; они же явились причиной всей поднятой тревоги. Одновременно с донесением Погоржанского дивизион получил приказание двигаться на бивак, оставив один взвод на месте, для наблюдения. Оставлен был я со своим 4-м взводом.

Первым делом я успокоил жителей, а затем, оставив пост на холме, отвёл людей к коноводам. Приблизительно, через полчаса и я был отозван на бивак. По обочинам шоссе возвращаюсь домой. Неожиданно вижу, двигающуюся по нем с мерами охранения, небольшую пехотную колонну. С интересом расспрашивало Офицера, верхом следующего в её голове. Милый приветливый поручик рассказывает, что ведёт в Ширвиндт команду разведчиков 112 пехотного Уральского полка; за ним на расстоянии нескольких вёрст движется батальон их же полка с одной батареей. Данная им задача — занять и обеспечить за собой переправу между Ширвиндтом и Владиславовом. Пехотные разведчики, — сплошь молодежь с весёлыми загорелыми лицами, — производят самое лучшее впечатление. Слышно, как они обмениваются добродушными шутками с моими людьми.

Придя на бивак, являюсь командиру полка, потом иду ужинать. Вечером, к нам в сарай собираются все офицеры нашего эскадрона и доктор Пиккель, пришедший навестить Христиани. Он совершенно выздоровел и хочет завтра идти с эскадроном в охранение, но Пиккель этому решительно противится. Еще позже пришёл Аршеневский, и мы все провели вечер весело и премило за стаканом чая, закусывая кусками черного хлеба с маслом.

2 августа.

С утра тревога. Люди спешно седлают лошадей, надевают амуницию, разбирают пики... Слева доносятся до нас звуки боя.

Пока что нам приказано ждать на местах. Отпустив подпруги, кирасиры садятся на завалинках или просто на траве, держа в поводу лошадей. Они мирно и весело беседуют; по временам слышны их резкие короткие окрики на лошадей, прижимающих уши и отчего то вдруг не поладивших со своими соседками. К стенам дома и сараев прислонены ровными ряда- ми длинные пики. Кругом все серебрится от обильной росы, отражающей уже яркое солнце. Через час приезжает верхом Пестун и передает приказание вести взвод к эскадрону. Люди, подтянув коням подпруги и разобрав пики, по одному гуськом выходят со двора, садятся и выстраиваются вдоль тропинки.

Полк двигается в имение Гутков. Чем ближе подходим, все слышнее становится артиллерийская канонада и трескотня ружейного огня. Из Гуткова идем на Станайце и становимся на те же места, что и третьего дня. Узнаем, что противник с утра, введя сравнительно крупные силы, повел наступление на станцию Вержболово, задев частично и охранение от кавалергардов. Немцы неожиданно для себя напоролись на подошедшие уже головные части сосредоточивающейся нашей пехоты, но все же не перестают вести атаки в намеченном направлении. Наша первая бригада, отбив неприятеля на своем участке, перешла в контрнаступление; стоящая налево, на позиции, Его Величества батарея, нащупав видимо верную цель переходит на частый огонь.

Одно время над нами высоко разрывается несколько неприятельских шрапнелей, не причиняющих нам, однако никакого вреда.

Мы с Поливановым влезаем на чердак рядом стоящего дома и оттуда в бинокли наблюдаем картину боя. Обзору сильно мешает стелющийся черный дым от многочисленных пожаров, поднятых на германской стороне артиллерийским огнем. Бой затихает только к сумеркам. Цепи 1-й бригады оттягиваются назад на границу. Конному полку, целый день находившемуся в бою, сегодня очередь идти в сторожевое охранение. Хан Нахичеванский благодарит полки 1-й бригады за сегодняшнюю боевую работу. Начальник пехотной дивизии, частям которой сильно помогли неожиданное наступление цепей под командой генерала Скоропадского и удачный огонь во фланг противнику нашей 1-й батареи полковника князя Эрнстова, — также прислал свою благодарность.

Хан приказал Конную Гвардию отвести на отдых, а сторожевой участок 1-й бригады разделить между нашей и 3-й кавалерийской дивизиями. По этой причине в линию охранения наш полк выставляет сегодня три эскадрона и один только 3-й со штабом полка идут в сторожевой резерв в имение Гутков. Сторожевым отрядом командует наш старший полковник Шведер, командир же полка временно командует бригадой.

Наш эскадрон снова занимает прежний участок у дер. Шуклеки и я со взводом становлюсь на те же самые хутора, что и в прошлый раз. Вечер и ночь проходят у нас в абсолютном покое. Налево-же, вероятно, у Станайце, все время слышалась оживленная перестрелка.

Поздно ночью пришел командир эскадрона и просидел со мной целый час на скамейке в садике. Сегодня он на главной заставе, в одиночестве, с 1-м взводом, из-за болезни Христиани. Вечером Соколов посылал донесение Шведеру; вернувшийся оттуда кирасир доложил, что на лейб-эскадрон вечером наступали германские разведчики и теперь все время его тревожат; на соседнем участке, от армейской кавалерии также неспокойно. Вследствие этого резерв увеличен двумя эскадронами кавалергардов.

Стрельба слева прекратилась. Тишина полная, прерываемая изредка лишь жидким охрипшим лаем какой-то бродячей собаки. На заре неожиданно потянуло сырым холодком; с севера горизонт покрылся тучами. Вскоре косой мелкий дождик загнал меня в комнаты.

3 августа.

К утру дождь уже больше не накрапывает; день наступает теплый, пасмурный.

Неожиданно приходит приказание — ровно в 8 часов, возможно скрытнее, отвести взвод с линии охранения и, пользуясь складками местности, уходить на деревню Порожнишки, где и присоединиться к эскадрону. По одному перевожу в назначенный срок людей к коноводам; садимся и кустами направляемся к деревне Лауцкайме. Здесь встречаю 3 взвод с Погоржанским и дальше двигаюсь вместе с ним. При выходе из деревни замечаем разъезд, на серых лошадях, идущий по проселочной дороге справа, в нашем направлении; нам оттуда машут, чтобы мы остановились. Ко мне подъезжает молодой корнет Павлоградского гусарского полка и объясняет, что их полк с конной батареей направляется в те места, где мы стояли сегодня ночью, чтобы здесь ждать подхода пехоты. На границу веером выслана серия разъездов, один из коих мы и видим теперь перед собой. По его просьбе я дал ему сведения о сторожевом участке, с которого мы только что ушли; затем мы без помехи продолжали наш путь.

В назначенном месте стоял уже Соколов с 1 и 2 взводами; здесь же назначено сборное место для всего полка. Вскоре к нам подошел Брюммер с № 2-м эскадроном, а затем Шведер с лейб и № 3-м. В поводу полк перешел к шоссе, по которому пришли и пристроились к нам кирасиры Его Величества. Подъехавший начальник дивизии поздоровался с эскадронами и приказал бригаде следовать за ним в Владиславов. Там, на пустыре мы выстроили резервный порядок и спешились. Мимо нас прошли полки 1-й бригады и батареи. Обозы 1-го разряда вытянулись вдоль улицы.

С нашим обозом, с бивака, пришли Христиани, а также Чебышов, опоздавший приехать из Воронежской губернии, где он был в отпуску, после окончания Юридической Академии. И тот, и другой рассказывают много интересного. — Христиани утром заезжал в штаб дивизии и узнал задачу, что получила конница хана Нахичеванского. — Сегодня днем мы должны тремя колоннами вторгнуться в Восточную Пруссию и действовать во фланг и тыл неприятельским войскам. Обязанности штаба конницы возложены на штаб 2-й армейской дивизии. Из первых бригад армейских дивизий сформирована сводная дивизия со штабом при ней от 3-й кавалерийской; она предназначена идти правой колонной, наша дивизия средней и 2-я гвардейская — левой. Чебышов рассказывает о блестяще проведенной мобилизации по всей России и о большом подъёме среди населения; а также о том, что вчера и сегодня, рано утром, он обгонял войска III и XX корпусов, двигавшиеся к границе.

Владиславов маленький городишка в типе Волковышек, но еще поменьше. Офицеры 3 эскадрона заказывают завтрак в кабачке, подле которого мы стоим, и предлагают и нам принять в нем участие. Мы с охотой соглашаемся, но боимся, что не хватит времени. Христиани едет узнать, сколько мы здесь должны простоять, — оказывается, что долго. Идем в эскадрон, чтобы распорядиться о кормежке людей и лошадей.

Наш завтрак готов; рассаживаемся за большой стол и принимаемся за яичницу с зеленым луком и рубленные котлеты; у толстой безобразной еврейки — хозяйки кабачка — находится для нас и припрятанное красное вино. Подает нам, кроме нее, её дочь, девушка замечательной красоты, в чем она видимо, и сама уверена. Время от времени она кидает ласковые чуть насмешливые взгляды своими громадными глазами, подымая для этого длинные ресницы, отенявшие матовую, на редкость нежную кожу лица. Мы решаем, что зовут ее обязательно Рахилью, но к нашему разочарований она носит более прозаическое имя — Малки. Обе они с матерью на перебой рассказывают, как было им страшно два дня тому назад, когда по городу стреляла германская артиллерия и как высидели они весь этот день в сыром погребе. И безобразная мать, и красавица дочь во время рассказа, сопровождаемого непрерывной жестикуляцией и передаваемого их гортанной прерывчатой речью, удивительно стали похожими друг на друга.

После завтрака, я с Розенбергом, младшим офицером № 3 эскадрона, спустились к реке и пошли по дорожке, вьющейся среди низкорослых кустов, вдоль покатого песчаного берега. На той стороне реки видны проходящие в направлении на север части сводной дивизии. Подходим к болотистой долине пограничного ручья, впадающего в реку, принимаем влево и выходим к мосту, по одну сторону которого поставлена наша таможня, а по другую прусская, теперь обе совершенно пустые. После моста устроена дамба, пройдя которую мы вышли в крошечный городок Ширвинд; сразу попали на его главную улицу, упирающуюся в высокую кирху, с поставленным перед ней памятником Бисмарку. Поражают несколько прекрасных магазинов с большими стеклянными витринами такими несоразмерными с величиной этого городка. Жители все ушли 5 встретили только нескольких пехотных солдат, рассказавших нам, что их батальон на позиции, а кавалерия и пехотные разведчики ушли вперед.

Возвратились мы к полку как раз во время — сейчас же дивизия была поднята и направлена к мосту через реку Шешупу. Пройдя мост, вышли на шоссе, что идет от Владиславова на север. Пройдя четыре версты, повернули на проселочную дорогу. Справа лощина с текущим по ней ручьем, слева — сплошной косогор, скрывающий нас со стороны границы. Пройдя еще верст шесть, снова строим резервный порядок и спешиваемся на большом лугу, справа от дороги. Наш авангард — кирасиры Его Величества, свернули круто налево и скрылись за холмами и разбросанными хуторами.

Солнце, показавшееся было днем — снова, и кажется окончательно, скрылось за облака. Мы стоим на лугу, служащем, судя по многочисленным следам и выбитой траве, деревенским пастбищем.

Послышалась команда «к коням», потом «садись». Наш полк вытягивается в походную колонну и поворачивает на запад; за нами следует 4-ая батарея, а затем 1-ая бригада. Пройдя версты две между холмами и перелесками, опускаемся целиной к ниве. Сквозь кусты показалась мутная свинцовая лента Шешупы. Переходим ее вброд; воды столько, что приходится подымать колени к передней луке. В батарее боятся замочить снаряды; их вынимают из-зарядных ящиков и передков. Артиллеристы и, посланные им в помощь наши кирасиры, перевозят снаряды в руках. Орудия при переправе совершенно уходят под воду. Взяв довольно крутой берег, выходим к рощице и поджидаем там подходящие остальные части нашей дивизии. Переправа затянулась — смотрю на часы, без четверти пять.

Колонна двинулась вперед, — уже по германской территории. Проходим деревню Будупенен; жители на местах. Вызывают меня к командиру эскадрона и передают взводным, чтобы назначили по три разведчика от каждого взвода и выслали-бы их вперед. Оказывается вытребован офицерский разъезд в 12 коней. Вытягиваемся по одному и рысью перегоняем всю колонну нашего полка, идущего в голове главных сил.

Впереди идет штаб, дивизии, во главе с генералом Казнаковым, и штаб конницы с генералом ханом Нахичеванским. Хан, в накинутой бурке едет несколько поодаль, сосредоточенно молча и поминутно взглядывая на палетку с картой. Его штаб опрашивает на ходу только что приведенных двух пленных немецких улан.

Наш начальник дивизии дает мне задачу — пройти к южной окраине мест. Шилленен и разведать расположение и силы противника. Вызванному-же одновременно со мною Розенбергу, приказывает идти пока-что за штабом дивизии. Я с разъездом перехожу в рысь и обгоняю сначала цепочку, потом колонну и еще далее лаву авангарда. Со мной идет мой товарищ по выпуску конно-артиллерист Сергей Гершельман, высланный на разведку артиллерийской позиции. Обходим слева селение Эйдгимишкен, после чего Гершельман остается, а я, перейдя полотно узкоколейной железной дороги, иду по опушке лиственного леса. Дозорный дает знак остановиться. Приказываю разъезду принять влево в лес, сам же еду узнать в чем дело. Лес кончается. Перед его опушкой, шагах в шестистах, в расположенном на холме хуторе, ясно заметна неприятельская кавалерийская застава; на крыше виден часовой, держащий в руках карабин и всматривающийся влево, видимо, в сторону подходящей лавы авангарда. Послав донесение о замеченной заставе, решаю с разъездом продвинуться влево, прямо по лесу. Ноги лошадей глубоко уходят в мох; бурелом и палая листва трещат под ногами, отчего я сворачиваю снова к опушке.

Перед нами вырисовался весь Шилленен. Моя кобыла не желает спокойно стоять, и я принужден спешиться и влезть на дерево, чтобы спокойно в бинокль рассмотреть местечко. Ясно, что там еще не знают о нашем приближении: по улице видны возы с сеном, пешеходы, о чем-то беседующие, играющие дети. Показалось несколько всадников-улан, с пиками с флюгерами, въезжающих спокойно в ворота. В некоторых дворах заметны поседланные кони. Слезаю с дерева, пишу донесение и приказываю его возможно скорее доставить начальнику дивизии. Устинов кладет донесение в фуражку и хочет выехать, но конь у него с норовом и ни за что не желает отделиться от разъезда. Я приказываю передать пакет другому кирасиру, чтобы не терять времени.

Лошадь — животное с необычайно развитым стадным началом. Она одинакова в своем упорстве не уходить от своих и в своем стремлении, завидев родную часть, к ней присоединиться.

Я вспоминаю случай в Красном Селе на кавалерийских сборах. Нашему полку и, в частности, № 4 эскадрону пришлось идти на фланге заходящей плечом всей массы конницы. Среди тучи пыли мы буквально стелились в широком галопе; был подан сигнал «прямо». Мы перешли в рысь и вот здесь я услышал разговоры и какое-то возбуждение во взводе. Я обернулся и разбранил людей, на что унтер-офицер несколько раз мне повторил слово Тегеран. Когда мы остановились и тучи пыли рассеялись, я понял в чем дело: в задней шеренге в рядах кирасир стоял тучный пехотный полковник, с бакенбардами, верхом на проданном в прошлом году в брак коне нашего эскадрона «Тегеране». Мы проходили во время учения мимо пехотного лагеря и здесь сердце «Тегерана» не вытерпело при виде родного эскадрона — он вместо покойной проездки заставил своего седока проделать в рядах кирасир лихое кавалерийское учение.

Возвращаюсь к действительности. — Из разъезда, спрятанного мною в лесу, докладывают, что сзади слышен треск веток и доносится ржание лошадей. Я послал в этом направлении дозорных; минут через десять они вернулись вместе с молодцеватым взводным —кирасиром Его Величества. Оказывается мое донесение было по дороге прочитано и поэтому выслан взвод, чтобы снять заставу при подходе лавы. Я вывел взводного на опушку леса и показал ему в свой бинокль её местоположение. Вскоре послышались два-три выстрела, затем короткое ура, и я увидел карьером удиравших вдоль узкоколейки нескольких немецких улан. Кирасиры стреляли им вслед.

Этот случай поднял тревогу в местечке; заметно было, как рассыпалась по канаве редкая цепь противника. Я вызвал четырех человек из разъезда, сам взял винтовку у вестового, и мы открыли огонь по двум дворам, где заметили поседланных коней. В это время выглянуло против нас заходящее солнце, будто нарочно, чтобы мешать нашей стрельбе.

Справа я услышал знакомый гул идущей на рысях конницы; обернувшись, я увидел, что в золотистом свете догорающего дня, уже сверкали клинки шашек и копья пик подходившей лавы кирасир Его Величества. Немецкая цепь бегом бросилась к коням и затем видно было, как отдельные всадники галопом уходили из местечка.

Шилленен стал свободным от противника. Я пошел в его направлении; справа меня догонял взвод, сбивавший заставу; кирасиры держали пики с прусскими флюгерами и карабины, оставленные в переполохе бежавшими уланами. Во дворах перед нами вдруг показались густые клубы черного дыма, затем стал пробиваться кое-где огонь и послышался характерный треск начинающегося пожара. Я взял направление круто направо и у входа в Шилленен встретил входившую туда нашу колонну. Сделав доклад начальнику дивизии, я отъехал в сторону и стал ждать подхода нашего эскадрона.

Расположились мы по дворам, справа от большой дороги. От пожара на другом конце местечка занялось несколько домов; над ними колыхалось большое пламя. Наши солдаты вместе с жителями тушили огонь; через час как-то сразу все потухло, отчего сумерки сгустились до того, что дома и даже высокая кирха потеряли свои очертания.

Нам, офицерам, досталась чистенькая, на редкость аккуратная, квартира полицейского чиновника, по-видимому, только что уехавшего со своей семьей. Забавно было читать навешенные на стены картоны с сентиментальными нравоучениями; в спальной висел целый гимн кровати, с откровенным перечислением всех важных и многообразных функций в её службе человечеству. Грустно было видеть разбросанные детские игрушки и думать, как тяжело теперь, вероятно, приходится их маленьким хозяевам.

Легли спать на постелях, матрацах и мягких диванах, подложив под головы наши неизменные резиновые надувные подушки. Пора засыпать — в столовой часы выбивают десять ударов, кукушка в гостиной им вторит...

4 августа.

Проведя совершенно спокойную ночь в Шиллене но, с рассветом собираемся в дальнейший поход. На большом лугу, у южной окраины местечка, строятся полки и батареи нашей дивизии. Трава покрыта росой. Восходящего солнца еще не видно, но башни кирхи и верхушки деревьев начинают уже освещаться его косыми лучами.

Наш полк, назначенный сегодня в авангард, вытягивается по проселочной дороге, в направлении на юго-запад. Пройдя версты четыре, проходим линию сторожевого охранения, занятую кирасирами Его Величества.

На лицах их людей заметен серый отпечаток от бессонной ночи и предутреннего холодка. Миновав линию охранения, — второй эскадрон вправо, а третий эскадрон влево от дороги — разворачивают лаву; лейб-эскадрон и наш идут в колонне авангарда; мой взвод назначен в цепочку, связывающую авангард с головой главных сил; — семь пар всадников составляют звенья этой цепочки.

Вскоре нас встретила ружейная стрельба неприятельской цепи, занявшей холмистые перелески с хуторами, обозначенными на карте под названием Лаугален.

Перед позицией противника сплошные проволочные изгороди, отчего полк спешивается и ведет наступление в пешем строю. Взвод конной артиллерии, следующий при авангарде, уже пристреливается по неприятельским цепям.

Наш 4-й эскадрон пока не тронут. Мы с Чебышовым и Христиани лежим на спине по скату небольшой насыпи железнодорожного полотна, в высокой густой траве, испускающей сладкий медовый запах. Вверху, по голубому небу плывут белые перистые облака; кругом, в цветах гудят осы и шмели; изредка над нами слышен полет иных ос, — пролетающих ружейных пуль. Немцы уходят. Наш полк садится и рысью идет их преследовать; с разъездами, вперед пошли Трубецкой и Гончаренко.

У следующего селения снова нас встречает ружейный огонь, но движением лавы наши эскадроны сбивают немцев и заставляют их уйти. Подходим к разбросанному большому селению; местность холмистая; влево уходит насыпь узкоколейной железной дороги.

Отсюда немцы обстреляли нас частым ружейным огнем. Наш фланг со второй дивизией, идущей слева, связи не имеет. На холмах, пройденных уже нашими дозорными, видны перебегающие туда немцы и стреляющие нам во фланг. 3-й эскадрон, по приказанию командира полка, отжался вправо к дороге и стал спешиваться.

Главные силы, не сразу остановившиеся, а прошедшие еще по инерции вперед, попали под ружейный огонь, противника.

Справа, наш 2-й эскадрон запутался в проволоке и, попав так же под обстрел, отошел в лощину и спешился. По лейб и 4-му эскадронам открыла беглый огонь батарея противника с близкой дистанции слева, отчего те цепями заняли опушку кустарника, фронтом на юго-восток. По моей цепочке, которую я отвел от обстреливаемой дороги вправо, все время передавались распоряжения к авангарду и донесения в обратную сторону.

Вернувшийся с разъездом, Гончаренко, дает определенные сведения, что перед нами неприятельская конница, силою около бригады с одной батареей. Я со взводным, моим вестовым и Кобзарем, стоим у развалившегося строения на небольшом холму и с интересом рассматриваем представившуюся нам картину боя. Влево от дороги выходят галопом эшелонами эскадроны Конной Гвардии, у дороги на позиции ведет огонь батарея Его Величества. Её лихой командир, князь Эристов, широким галопом приближается в нашем направлении, видимо в поисках удобного наблюдательного пункта.

В это время к нам подъехал вольноопределяющийся 3-го эскадрона Мельников, посланный с донесением к командиру полка. Во время разговора с ним, неожиданно бухнуло два орудийных выстрела; близко из кустов по другую сторону дороги, показались два огонька и затем немедленно над нами разорвались две шрапнели; будто горох посыпались кругом пули.

Моя нервная кровная кобыла чуть не опрокинулась от неожиданности. Мы съехали с холма. У Мельникова и Кобзаря были ранены лошади; самих их также легко царапнуло, Карпекину пуля порвала крыло седла. Немцы беглым огнем покрыли холм, где мы только что стояли, предполагая видимо на нем наблюдательный пункт.

Я немедленно послал Дервеля с устным донесением о местоположении, до дерзости близко подъехавшего, неприятельского артиллерийского взвода.

Конногвардейцы и пристраивающиеся к ним кавалергарды в рассыпном конном строю пошли в его направлении. Немецкая артиллерия перенесла на них свой огонь. Вынесшийся впереди эскадрона Е. В. Конной Гвардии, Великий князь Дмитрий Павлович, окутался весь облаком разорвавшейся шрапнели. Его лошадь повалилась на землю. Великий князь вскочил на ноги; — к счастью, осколки и пули шрапнели его не задели. Цепи нашего полка также перешли в наступление.

Немцы быстро начали отступать. Посланные за ними, разъезды прислали донесения об их спешном отходе по направлению к городу Пилькален.

Мы снова становимся в прежнем порядке и сворачиваем направо на грунтовую дорогу.

В деревне Грумбковкейтен, из которой только- что ушли немцы, видны свежие следы кавалерийского бивака: разбросаны солома и сено, по улице заметны отпечатки многочисленных подков; всюду валяются банки от консервов.

Пройдя версты четыре, передаем донесение, что левый фланг авангарда связался с походными заставами от 2-й гвардейской кавалерийской дивизии. Обратно передаем приказание — выйдя на опушку леса, что северо-восточнее Пилькалена, авангарду остановиться и ждать дальнейших, распоряжений. Сзади слышны крики «стой»; моя цепочка растягивается; еду узнать в чем дело.

У придорожной корчмы на длинной скамье, вделанной в стену, расположились генералы Нахичеванский и Казнаков и их начальники штабов и, раскрыв карты, о чем-то совещаются. Вокруг стоят несколько офицеров-ординарцев; я слез и также к ним пристроился.

Нахичеванский предполагает, что, кроме ушедшей перед нами неприятельской бригады, Пилькален занят еще отрядом пехоты с артиллерией и что его придется брать с боя. Второй дивизии дается задача наступать с востока, а нашей с северо-востока и с севера. Сводная же дивизия должна обойти город и выйти к нему с запада. Генерал Казнаков предполагает вести наступление побригадно — справа 2-й бригадой, а слева 1-й. Нашему полку дает приказание перейти в лес, что севернее Пилькалена, оставив на месте один эскадрон в наблюдении по опушке до подхода 1-й бригады.

Мне со взводом дано приказание присоединиться к эскадрону.

Наш полк сворачивается и уходит по просеке направо; эскадрон остается на месте, выставив наблюдение по опушке.

Перед нами, — в долине, растянулся город Пилькален. Преобладает темно красный цвет от кирпича и черепицы. Направо уходит поезд; на станции виден еще один с прицепленным к нему дымящимся паровозом. Командир эскадрона посылает об этом спешное донесение.

К нам на рысях подходит генерал Скоропадский с ординарцами, слезает и рассматривает в бинокль лежащую впереди местность. Он решает, что город занят слабыми силами и что необходимо брать его немедленно; своей бригаде приказывает выдвинуться на опушку и посылает об этом донесение начальнику дивизии. Вскоре приходят вести, что генерал Казнаков его на это благословляет, а хан Нахичеванский послал приказание 2-й дивизии также немедленно идти вперед на город.

Конный полк дебуширует из лесу и разворачивается по эскадронно в лаву; Скоропадский обращается к Соколову и спрашивает: «А вы с нами пойдете?» Тот, приложив руку к козырьку, отвечает: «так точно», собирает эскадрон и галопом нагоняет Конную Гвардию. Слева из лесу, также галопом, выходит кавалергардский эскадрон князя Гагарина и, не меняя аллюра, берет направление на станцию. Наш эскадрон, взяв шашки и пики к бою, вышел, по приказанию Скоропадского, вправо от Конной Гвардии. Неожиданно перед нами вырисовалась широкая канава; здесь сказались обучение мирного времени и сильно развитый спорт в нашем полку. Эскадрон с маху взял препятствие; застряло лишь два кирасира на не рассчитавших прыжка, лошадях. На встречу нам изредка посвистывали пули. Повернув голову налево, я увидел батальную картину редкой красоты: вся широкая долина была полна стремящейся к городу рассыпанной конницей.

В улицы небольшого чистенького городка втягивались со всех сторон эскадроны; дозорные, с винтовками в руках, всматривались в окна городских домов. На площади еще отстреливались ландштурмисты в штатском, с военными повязками на рукавах. Вдоль тротуара лежал убитый прусский улан с запекшейся кровью на лице. I-я бригада, и наш эскадрон стали на площади и спешились. Посреди в сквере возвышалась кирха; оттуда вышел пастор и о чем-то говорил с Скоропадским.

Наш эскадрон стоял подле ресторана с большой верандой. Взяв нескольких кирасир, я вошел во внутрь. Столы были накрыты; в углу, стояло пианино, с открытыми нотами, и на нем лежала скрипка со смычком. Спустившись в кухню, мы нашли на горячей еще плите куски свинины и целую гору вареного картофеля. По моему приказанию все это было вынесено наверх и разделено между кирасирами; я с удовольствием наблюдал с каким аппетитом уплетался нежданный обед, за весь день ничего не евшими, людьми.

Командир нашего полка генерал Арапов, согласно полученной директивы, вошел в город с севера и, вследствие плохо налаженной связи, с порядочным опозданием.

Получив приказание выставить охранение по линии Ютшен-Петцинкен-Дуден, полк выступил по шоссейной дороге в их направлении. При выходе из города нас нагнал хан Нахичеванский и приказал выслать два взвода на юго-запад, осмотреть рощи у селения Грибен и послушать, не доносятся ли звуки боя с юго-востока, — о чем доносили ему части 2-й дивизии; выполнив задачу, взводам возвращаться к полку, донесения же посылать в Пилькален в Штаб конницы.

Христиани с 3-м взводом и я с 4-м пошли в указанном направлении — я через Эйменишкен, а он левее на Карчмарнинкен, условившись встретиться в Грибене. Первые два километра идем вместе. Поминутно замечаем немецкие дозоры и небольшие разъезды, при виде нас немедленно уходящие. Разделившись, разошлись в стороны. В Эйменишкене меня обстреляли, но безрезультатно; здесь я втянулся в лес и вышел к Грибену, занятому противником. Было очень трудно определить его силы; ясно было лишь, что перед нами кавалерия. В это время мы заметили спокойно подходящего слева по дороге, Христиани со своим разъездом; я немедленно послал к нему человека, дабы его вовремя предупредить о противнике. Третий взвод лавой стал продвигаться ближе к деревне; оттуда послышались выстрелы. Тогда я перешел по лесу вправо с целью обхватить застрявших в деревне немцев. Вдоль дорожки, развернув лаву, я пошел рысью в её направлении. Нападения немцы с этой стороны видимо не ожидали; они в переполохе стали выскакивать из деревни и широким галопом уходить на юго-запад. Наше удивление было велико, когда перед нами промчалось не менее эскадрона. Мы с двух сторон, с криками ура, вскочили в деревню. Здесь, как мы не прислушивались, звуков боя, с юго-востока, до нас никаких не доносилось. Пора возвращаться к полку. Написав донесения, двигаемся в обратную дорогу.

В деревне Дуден уже стоит застава от 3-го эскадрона; оттуда идем на шоссе, вдоль которого в нескольких дворах расположились наш эскадрон, назначенный сегодня в сторожевой резерв, и Штаб полка. Солнце уже зашло, но в окнах еще отсвечивается багровый отблеск заката. Жители все ушли; переполох видимо был большой, так как еда, пиво, домашняя птица по дворам — все это ими было оставлено. Собираемся в дом, что занял Штаб полка. Донесения с линии охранения говорят о том, что участки велики и караулы поэтому поставлены редко; вечер беспокойный, так как вся местность вокруг кишит неприятельскими разъездами. Наш эскадрон для собственного охранения также выставил три караула и, кроме того, в нем установлены дежурства офицеров.

Со стороны Пилькалена донесся сначала пулеметный огонь, а затем гул не то артиллерийской стрельбы, не то от взрыва; сейчас же послали Рыбакова на мотоциклетке узнать в чем дело.

Христиани, Погоржанский, приглашенный нами, Пиккель и я идем по шоссе к месту нашего ночлега. Стаяло прохватывать холодком; поднялся сырой росистый туман и окутал всю нашу деревеньку; ночь темна, как чернила. Кроме Пиккеля, устроившегося на диване, мы все ложимся на сено. Звуки пулеметной стрельбы в тылу, темная ночь, туман, редкое охранение и постоянная на нем стрельба — создают тревожное настроение.

Я дежурю до двенадцати; выхожу на дорогу, чтобы обойти расположение эскадрона и полевые караулы. На одном из них, стоявшем в выдвинутом в поле хуторке началась частая стрельба и затем внезапно стихла. Я направился к нему. В темноте никак не мог найти тропинку; наконец на нее вышел и сплошным кустарником пришел на хутор. Караульный начальник — унтер-офицер Ростовиков доложил мне, что на его караул вышел немецкий разъезд и оттого была у него частая стрельба.

Я не поверил, чтобы за две версты за линией охранения, могли бы болтаться немцы и упрекнул его в излишней нервности. Возвращаясь обратно и подойдя уже к забору одного из дворов, я услышал хруст веток и различил силуэт всадника. Уверенный, что это кто-нибудь из наших кирасир, я стал к нему подходить и спросил, что он здесь делает. Вместо ответа всадник кинулся в кусты: луч моего электрического фонарика остановился на скрывавшемся уже. крупе лошади. Я дал в его направлении два выстрела, — отчего послышался треск валежника и топот нескольких коней. Мне признаться стало стыдно, что я только что распек Ростовикова.

Выйдя на шоссе, увидал свет в Штабе Полка; вернувшийся туда Рыбаков докладывал, что в Пилькалене неожиданно был открыт из окон каменного домика пулеметный огонь; тогда по приказанию Нахичеванского домик был подорван и в его развалинах будто нашли пулемет и трупы ландштурмистов.

Вернувшись на место своего ночлега, разбудил Погоржанского, рассказал ему о всех событиях и передал дежурство. Через несколько минут я уже крепко спал на разложенном сене.

5 августа.

С рассвета слышна стрельба по всей линии охранения.

Утром из Лейб-эскадрона пришло донесение, что на их участок наступали самокатчики, но были отбиты и, оставив одного убитого, ушли. При донесении были присланы погоны с цифрой «44» и документы.

Около 9 часов утра проходит по шоссе наша дивизия. Полк собирается целиком и движется вслед за ней. Идем спокойно до перекрестка дорог, где шоссе раздваивается.

Сегодня жаркий день; дивизия подымает тучу пыли; её слой густо покрыл и траву и листья придорожных деревьев, отчего они стали серыми. На перекрестке останавливаемся; впереди слышен ружейный огонь, — до нас доходят вести, что авангард выбивает, застрявших где-то немцев. Простояв около полутора часов, продвигаемся дальше. Переходим на проселочную дорогу; ландшафт сходен с нашим в Белоруссии — песок, сосна, кусты можжевельника. Снова останавливаемся; вызывают квартирьеров. Через полчаса расходимся по дворам, впереди нас лежащей, деревни Эгленинкен.

Жители все ушли, обозов с нами нет; приходится кормиться местными средствами. Это большой соблазн, и чтобы не приучать солдат к произволу, офицеры берут под учет все имеющиеся припасы фуража и съестные и сами делят их между людьми.

Поздно вечером Христиани привез новости из Штаба дивизии: — наша пехота имела вчера удачный бой, взяла трофеи и быстро движется вперед. Её передовые части вошли сегодня вечером в соприкосновение с нашей конницей. Завтра сводная и 2-я гвардейская дивизии двигаются вперед, наша же остается на местах, следуя затем за ними уступом, связавшись влево с пехотой.

Командир эскадрона предлагает по этому случаю офицерам сделать завтра с утра выводку лошадей и осмотр оружие и вьюков.

6 августа.

Приказания, полученные из Штаба Полка, полностью подтверждают новости, привезенные вчера Христиани.

Выводку и осмотр во взводах пришлось переложить на послеобеденное время, так как утром полк собирается на обедню, по случаю праздника Преображенья. Приводим себя в порядок и, в строю, всем эскадроном маршируем к Штабу Полка.

Пройдя с версту, заметили идущего галопом, к нам на встречу, Семенова. Он передал приказание — немедленно по тревоге седлать и собираться к Штабу дивизии.

Нас ускоренными аллюрами ведут в направлении на северо-запад. Все отчетливее слышится орудийная стрельба. Наконец замечаем уже белые облачка шрапнельных разрывов. Среди дворов небольшой деревни нашу бригаду останавливают, выстраивают резервную колонну и спешивают. Кавалергарды и конногвардейцы, перестроившись в разомкнутые строи, рысью уходят вперед; за ними движутся конные батареи. Наша бригада оставлена, по-видимому, в резерве.

Вскоре требуют офицерский разъезд в 7 коней; уходит Погоржанский.

Неожиданно высоко разорвалась перед нами очередь шрапнелей, легко ранив одну лошадь во 2-м эскадроне. Мы разомкнулись и взяв в пол оборота вправо ушли глубже за хутора.

Бой в полном разгаре: стоит сплошной гул орудийного огня, треск ружейного и захлебывающаяся дробь пулеметного. Нашей бригаде приказано подойти ближе к цепям; в разомкнутом строю галопом, продвигаемся версты на полторы вперед.

Здесь получаем приказание выслать от нас пеший полуэскадрон для наблюдения за левым флангом дивизии, на северный край деревни Опелишкен; назначаюсь я с 3 и 4 взводами. Продвигаемся, стараясь идти возможно скрытнее. Вскоре начали жужжать вверху ружейные пули, отчего я рассыпал взводы в цепь. Подходим к большой дороге, по обе стороны которой раскинуты дворы; налево местность обрывается в неглубокий овраг; по другую сторону которого также заметны разбросанные дворы и мельница. Сажаю людей в канаву, поросшую лопухами, сам же с Дервелем переложу во двор стоящего по другую сторону дороги хутора. Во дворе сидят несколько лейб-гусар, рассказавших мне, что по изгороди сада и огородов этого хутора залегла цепь эскадрона графа Воронцова-Дашкова и ведет перестрелку с немцами; гусары советуют мне идти садом, от дерева к дереву, так как обстрел сильный и недавно здесь тяжело ранен поручик Кауфман. Их слова подтверждаются постоянным чмоканием пуль о стены сарая, подле которого мы стоим. Один из гусар, поднявшийся, чтобы прикурить папиросу, сразу вдруг осел и схватился за ногу; по синему сукну его чакчир стало расплываться алое пятно.

В огороде, за одной из грядок лежит Воронцов и руководит стрельбой своего эскадрона. Я опускаюсь на землю подле него и расспрашиваю про обстановку. Прямо перед нами лежит широкий овраг, противоположная сторона которого занята немцами. Наш берег выше, что дает нам преимущество. Налево — наших цепей не видно; ясно, что я и выслан с целью стать за левым флангом гусарского эскадрона, вдоль овражка впадающего в большой овраг.

Вернувшись к полуэскадрону, располагаю цепь 4-го взвода фронтом на юг, дабы держать под обстрелом все пространство на том берегу овражка. Вскоре показались перед нами цепи, по-видимому, 2-й дивизии, продвинувшиеся до оврага и начавшие тотчас же обстреливать его западный берег частым огнем. Я отвожу весь полуэскадрон за хутор, расположенный к востоку от дороги, кладу людей в саду и строго приказываю никому не подыматься, чтобы не нести совершенно напрасных потерь; соблазн-же в саду, в виде уже налившихся груш и яблок — велик.

Возвращаюсь к Воронцову; перед ним немцы начинают уходить, перебегая по одному, за стога сена. Тогда он приказывает взводам, дав целью каждому по стогу, стрелять залпами. Эффект блестящий — из-за стогов немцы бегут опрометью назад.

По всему фронту стрельба заметно затихает. Вскоре приходят приказания — Воронцову уходить к своей дивизии, а мне занять его участок. Сзади нас проходит цепью эскадрон конно-гренадер двигаясь на юго-восток. По-видимому, начальство старается распределить эскадроны по частям и дивизиям, перепутавшимся во время наступления.

Через час ко мне приходит новое приказание — выслать пешую разведку на тот берег оврага, после чего спуститься и пройти вдоль него цепью до деревни Каушен, на окраине которого будет ждать меня проводник к коноводам. Высылаю унтер-офицера Людвига с шестью кирасирами на противоположный берег. В бинокль с тревогой слежу за их передвижениями; вижу, как они скрылись в кустах на том берегу. Долго нет никаких вестей; наконец они возвращаются. Людвиг докладывает, что немецкие части все ушли; хутора на том берегу представляют собой целые укрепления из окопов, блиндажей и кирпичных оград; не в пример нам, ведшим бой, лежа просто на земле. У стогов сена лежит несколько трупов. В одном из домов, с хозяевами которого Людвиг говорил по-немецки, умирает тяжело раненый прусский солдат.

Во исполнение нашей новой задачи, спускаемся в овраг и проходим его цепью. Операция в жару довольно утомительная, — тропинки вьются змеями по крутым глинистым скатам, между кустов можжевельника и низких сосен, с обнажившимися, похожими на мохнатые лапы, корнями. По левому берегу, по верху, идут наши дозорные. Неожиданно из-под одного из кустов выбегает немецкий солдат в каске и бежит опрометью перед нами.

Несколько человек сразу кидаются за ним. Дервель во всю силу своих легких кричит «Halt»; услышав знакомое слово, тот останавливается, садится в изнеможении на землю и подымает руки. Небольшой толстый солдат, неуклюже одетый — в огромных очках. Он оказывается хотя и родом из Тильзита, но постоянным жителем Берлина, где он служил бухгалтером. Мобилизация его застала в отпуску на родине, и он попал в ландверную пехоту, против которой мы сегодня сражались. Вид у него был столь комичен, что шуткам и смеху кирасир не было конца. Увидев их веселые добродушные лица, он глупо улыбнулся и стал болтать без умолку; признаться он мне порядочно надоел и я, под конвоем двух кирасир, услал его вон.

Впереди слышен редкий ружейный огонь. Направо произошла какая-то заминка; подхожу и замечаю две длинные худые ноги в серых штанах и коротких широких сапогах, выглядывающие из под куста. Раздвинув листья, мы увидали громадного солдата, лежащего на спине, подле которого были положены каска, ружье и ранец. Он спокойно смотрел на нас ненавидящими лихорадочными глазами. Я спросил его — ранен ли он. Он рукой показал на кровоточащее бедро. Взводный 3-го взвода Быков разодрал свой индивидуальный пакет и стал ему перевязывать рану. У солдата выступили слезы на глазах, и он стал ругать свою роту трусами и подлецами. «О, если бы я был в своем полку, мы бы вам показали». На мой вопрос — в каком полку — он ответил, что в гвардейском пехотном, в котором он служил на действительной службе, «а вот наш Шеф», гордо, прибавил он, вынув из кармана маленький портрет Вильгельма и любовно на него посмотрел.

Мои люди, в начале балагурившие, после того, что им Дервель перевел его слова, как-то сразу стали серьезными. «Вот это отменный солдат», заметил Быков; на остальных лицах я прочитал полное сочувствие его словам. Соорудив из веток нечто вроде сидения, два кирасира понесли его наверх, чтобы сдать на перевязочный пункт. Вместе с тем мы подходим уже к местам, где идет еще перестрелка; приказываю дозорным опуститься в овраг и собираю оба взвода; по лощине с дубовым кустарником, по одному, подымаемся наверх и попадаем, нежданно негаданно, к нашему 1-му взводу под командой Чебышова. Его цепь, широко раскинутая, изредка постреливает в одиночных, кое-где еще задержавшихся немцев.

Чебышов рассказывает мне много интересного о сегодняшнем бое. Оказывается наша конница сражалась с немецкой пехотной бригадой и заставила ее отступить в беспорядке по всему её фронту.

Конногвардейцы ходили в конную атаку и захватили артиллерийский взвод. В первой бригаде большие потери, убито 11 офицеров и много раненых. Наш полк был разобран и раскидан по частям, чему лучшим доказательством может служить то, что взводы нашего эскадрона очутились на расстоянии полутора километров друг от друга. На большом лугу, у края которого мы стоим, — происходила долгая схватка, окончившаяся отступлением немцев за овраг. Наши Лейб и 3 эскадроны с успехом наступали севернее Каушена и очистили весь правый берег от- противника.

Получив интересные сведения от Чебышова, с полуэскадроном двигаюсь к краю деревни. О том, что на лугу была кровопролитная схватка, — красноречиво говорят разбросанные повсюду, по густой траве, труппы немецких солдат. Поднявшись на дорогу, видим кладбище немецкой артиллерии. Лежат убитые в упряжи лошади и около них трупы ездовых, орудия и зарядные ящики стоят окруженные мертвой прислугой. Прислонившись к дереву, свесив мертвую голову, и держа бинокль в неподвижных руках, сидит офицер.

Не найдя проводника, идем деревенской улицей на противоположный край. В одном из дворов лежат рядами, прикрытые трупы; среди них высокий, толстый прусский майор. В соседнем доме открыт перевязочный пункт; над крышей развевается флаг с красным крестом. Подымаемся -немного в горку и выходим на северную окраину Каушена.

Здесь за большим, кирпичным амбаром сидел генерал Скоропадский и разговаривал о чем-то с кавалергардом бароном Пиллар, державшим в поводу свою лошадь; неподалеку от них, также держа лошадь в поводу, стоял Пестун, присланный за нашим полуэскадроном.

Как только мои люди вышли на пригорок, неожиданно начался по ним ружейный огонь, к счастью взятый слишком высоко. Я скомандовал «ложись» и приказал отползать всем направо за строения.

Скоропадский был очень озадачен неожиданной пальбой; Пиллар уверял, что это по ошибке стреляет по нас подошедшая сводная дивизия, что он только что приехал с этой стороны и что там абсолютно все было спокойно. С разрешения Скоропадского, он решил ехать в сторону стрельбы и, размахивая белым платком, сообщить, что Каушен уже занят своими. Сомнений в том, что это русские части, у него не было никаких. В виду того, что вестовой Пиллара был им куда-то услан, я предложил ему взять с собой Пестуна. Они галопом двинулись, причем Пиллар правой рукой высоко махал белым платком. Стрельба стихла; мы совсем уже было успокоились. Как вдруг снова зарокотал огонь и снова зажужжали пули. По дороге карьером мчалась без всадника лошадь Пиллара; мои люди ее задержали; передняя лука была вся в крови.

Скоропадский приказал мне рассыпаться в цепь и оборонять окраину деревни, сам же пошел вниз, сел на своего коня и поехал давать соответствующие распоряжения своей бригаде. Через пол часа, слева из кустов, к нам вышел Пестун и доложил, что, когда Пиллар и он близко подъехали к цепям, все еще будучи уверенными, что это свои, — оттуда к ним навстречу поднялись немцы. Пиллар крикнул «назад», и оба, повернув коней, кинулись карьером к своим. Немцы подняли стрельбу; Пиллар упал, по-видимому, убитым, бывший же под Пестуном конь «Жук» был ранен и стал валиться; тогда Пестун, соскочив, бросился кустами в овраг и таким образом добрался до своих.

Спустя немного времени, видим, что впереди, приближаясь к нам, идет лошадь; — оказывается — ковыляющий, раненый «Жук».

Крови на нем не видно; вздулся лишь живот; видимо сильно страдая, он все время судорожно вытягивал шею и скалил зубы. Приказываю отпустить ему подпруги, размундштучить и вести в сторону эскадрону.

Солнце скрывается за горизонт, начинает потягивать уже свежестью вечера и вместе запахом пригретой за день травы. Впереди слышны были отдельные выстрелы, потом все стихло.

Ко мне из эскадрона прислали кирасира Акимова узнать в чем дело; — Чебышов со взводом вернулся и был удивлен, что меня прошедшего много раньше, до сих пор не было в эскадроне. Пишу донесение, объясняя причины моей задержки.

Вскоре приехал ко мне кавалергард с известием от Скоропадского, что я свободен.

Навстречу нам высланы коноводы, сообщающие, что полк уже ушел на место ночлега. Садимся и идем догонять своих. После довольно знойного дня, с наступлением темноты, все кругом окутывается туманом. Идем по дороге через Каушен, Опелишкен, где мы сегодня действовали, и сворачиваем в пол оборота налево. Все время встречаем отдельных людей, верно указывающих нам наш путь. Сегодня я впервые сталкиваюсь со свойством лошади. По-видимому, инстинктивным — панической боязнью конских трупов.

Впереди загораются какие-то костры; на их фоне видны темные силуэты людей и лошадей. Подъехав, узнаю, что это стоит взвод Архангелогородских драгун, высланный от 1-й отдельной кавалерийской бригады, близко подходящей в нашем направлении. Драгуны мне указывают, что наша дивизия свернула по дороге налево.

Перехожу в рысь и прямо пристраиваюсь к хвосту нашего эскадрона. Медленно и томительно проходит ночной переход шагом.

Лишь при свете пробуждающегося дня, еле пробивающегося сквозь молочную пелену тумана, — эскадрон расходится по нескольким хуторам и становится на отдых.

7 августа.

Разбудил нас ординарец из штаба полка, принесший приказание выступать в сторожевое охранение.

Население нашего хутора, представленное тремя поколениями, являет собой показательный пример германской ассимиляции; — старики говорят между собой по-литовски и очень плохо по-немецки, их невестки с ними объясняются по-литовски, а между собою и детьми по-немецки, третье же поколение — внуки владеют исключительно немецким языком. ,

Выйдя во. двор, вижу лежащего «Жука» уже холодного; выпущенный вчера на волю, он весь переход проделал вслед за эскадроном и утром околел во дворе занимаемого нами хутора.

В охранение идем через лес. День пасмурный. Воздух напоен запахом грибов, лесной сырости и прелого листа.

В версте от опушки, располагаем главную заставу, на которой остаются командир эскадрона, Погоржанский и я. Правее нас становится Лейб-эскадрон, левее — охранение от 2-й дивизии.

Под вечер в нашем направлении, по дороге, километра на два, южнее нас, прошли Лейб-драгуны с Конной Артиллерией.

Главная застава расположилась во дворе трактира. На цинковой стойке еще стоят рюмки и стаканы; из крана льется пиво; шкаф и погреб полны дешевыми винами и ликерами. Хозяев нет; как и вся деревня, они, видимо, бежали. Чтобы уничтожить соблазн приказываю разбить решительно все бутылки; в некоторых глазах читаю большую досаду, при виде цветного ручейка, сбегающего в придорожную канаву.

Посланный в штаб полка за приказаниями, мотоциклист Рыбаков докладывает об интересном случае, произошедшем сегодня утром. — Вчера мы ушли, оставив в деревне Каушен перевязочный пункт, на котором всю ночь работали наши врачи над многочисленными ранеными — русскими и немцами.

Утром неожиданно пришел взвод прусских кирасир: офицер объявил всех бывших на пункте военнопленными и послал своих людей за подводами, чтобы вывести раненых. Бывший во дворе наш трубач Вихман мигом вскочил в седло, перепрыгнул изгородь и карьером стал уходить. Стрельба, открытая по нем немцами, к счастью была безрезультатной и он смог сообщить ближайшей части — Лейб-драгунам о произошедшей беде. Те по тревоге собрались и отогнали пруссаков обратно.

Наше счастье было в том, что все окрестные жители ушли и поэтому немцы не смогли нигде найти нужных им подвод.

Под вечер мы перешли в соседний дом; — уж слишком невыносим был пивной запах, насквозь пропитавший комнаты, что мы заняли сегодня днем.

Вечером, в лесу, у нас в тылу, послышались выстрелы; я взял нескольких кирасир и пошел в их направлении. Никого ни на опушке, ни в лесу не нашел. На открытых местах уже стало прохладно, войдя же в лес, сохранивший еще запас дневного жара, сразу почувствовали охватившее нас тепло.

В охранении всю ночь царил полный покой.

8 августа.

Ранним утром собираем эскадрон к главной заставе и через лес, в котором пахнет еще ночной сыростью, направляемся в селение Линденталь, на сборное место нашего полка. Все эскадроны уже на лицо; мы приходим последними.

В селении стояли штабы конницы и нашей дивизии, двинувшиеся уже в поход; остался один лишь Балицкий, наблюдающий, как его конно-саперы свертывают, наматывая на катушки, телефонные провода и, вместе с аппаратами, раскладывают их по двуколкам.

Полк уходит догонять двинувшуюся уже дивизию.

Нашему эскадрону приказано ждать в Линдентале пока саперы кончат свои сборы, и затем, нагнав полк, стать в прикрытие к обозу, с ранеными и трофеями, следующему сзади, за дивизией. Вскоре на рысях, двигаемся по многочисленным следам подков, оставленным на, влажной от утренней сырости, стелящейся между полей, проселочной дороге.

Балицкий делится с нами сведениями о происшедших событиях и о плане действий нашего отряда. В виду того, что третьего дня вечером подошла к нам

1-я отдельная кавалерийская бригада, Начихеванский, чтобы дать ей место на фланге пехоты и для большей свободы своих собственных действий, посторонился к северу. К нему приезжал офицер генерального штаба от бригады и просил передать им одну конную батарею, так как артиллерии при их бригаде не имелось. Хан предложил 3-ю конную батарею, что была им послана, совместно с Павлоградскими гусарами, специально на правый фланг ближайшего XX корпуса, еще в день перехода нами границы. Мы ушли на север, а бригада так и не получила предложенную батарею, использованную уже начальством XX корпуса где-то на пехотном участке.

Немцы, подготовив свою атаку артиллерийским огнем, навалились на её части; те, обороняясь лишь винтовками, сдали и сильно откатились назад.

Разъезды от нашей конницы слышали вчерашний день отголоски горячего боя и сплошной канонады; обнаружили уход 1-й отдельной бригады и донесли о глубоком обходе немцами правого фланга нашей пехоты. Ночью пришли донесения о взятии, уже у нас в тылу, Пилькалена и о многочисленных раненых 28-й дивизии, найденных на поле сражения; разъезды прислали также человек тридцать пехотинцев, отбившихся от своих полков и найденных блуждающими по окрестным перелескам.

Хан решил предпринять движение всем своим отрядом по направлению на юг, дабы очистить правый фланг армии от обошедшего ее противника.

Повернув с проселка на шоссе, видим перед собой колонну нашего полка, и за ней — растянувшийся обоз, состоящий — из повозок с ранеными, из пленных, орудий и зарядных ящиков, взятых под Каушеном и замыкаемый наконец отрядом человек в тридцать наших пехотинцев; они же идут по сторонам трофеев и пленных, в роли конвоя.

Командир полка, передав нашему эскадрону весь мною перечисленный караван, с остальными эскадронами рысью уходит вперед, на присоединение к дивизии.

Оставив 3-й взвод с Погоржанским сзади, мы перегоняем обоз и становимся в его голове. Неожиданно слева слышу окрик «Herr Leutenant»; оборачиваюсь и вижу, во весь рот улыбающегося немца в очках, что мы взяли в плен третьего дня, старательно мне козыряющего; он примостился на зарядном ящике и с аппетитом уплетает хлеб и кусок сада. Люди моего взвода, перегоняя, приветствуют его, как старого знакомого. Он от этого в восторге и делает им какие-то грациозные жесты своей пухлой рукой, отчего кирасиры покатываются от смеха и долго не могут успокоиться.

К нам присоединяется Пиккель, наблюдающий за ранеными. От усталости и волнений двух последних дней, он осунулся и как-то посерел. После тревоги, поднятой вчера Вихманом, в Каушен была направлена целая бригада, с подводами, на которых и были благополучно вывезены все раненые.

Доходим по шоссе до Спуллен. Впереди, слева от дороги, на большом поле стоит наша дивизия, спешенная в резервном порядке.

Нашему эскадрону приказано прикрывать и вести обоз дальше в Пилькален, отбитый сегодня утром от немцев. Проходим какие-то горящие постройки и поворачиваем налево. Солнце начинает припекать не на шутку, — день обещает быть знойным. Сделав поворот, слышим какие-то тревожные голоса сзади, суматоху и видим, как Погоржанский со взводом уходит от нас лавой. К командиру эскадрона подезжает посланный им кирасир и докладывает, что третий взвод пошел ловить показавшийся немецкий разъезд. Мы остановились; прождав с полчаса, увидели возвращающегося Погоржанского, ведшего немецких офицера и трех кирасир. Честь поимки их, принадлежит кроме нашего 3-го взвода, также и многим другим частям, так как немцы, попали между двух дивизий и много народу участвовало в их окружении.

Двинулись дальше, увеличив число конвоируемых нами пленных еще на четырех.

Пройдя верст пять, встретили возвращавшийся с разведки эскадрон Курляндских улан; они нам сообщили, что Пилькален занят лишь передовыми частями 1-й Отдельной бригады и что немцы находятся еще подле города; для нас это было новостью не из приятных. Немедленно выслали дозоры вперед и направо, остановились и послали донесения Начальнику дивизии с нашим мотоциклистом.

Ответственность за многочисленных раненых, за пленных и трофеи подсказывала нам сугубую осторожность.

Взятые только что в плен прусские кирасиры принадлежали к 3-му полку, стоявшему до войны гарнизоном в Кенигсберге. Лейтенант видимо был очень удручен неожиданным пленом; мы отлично понимали его душевное состояние и ни о чем его не расспрашивали.

В то время, что мы ждали в поле ответа на наше донесение, стало заметно темнеть, — сегодня полное затмение солнца. Тени стали терять резкость своих очертаний; наступали сумерки, но с особенным мягко красноватым оттенком. В птичьем царстве начался сначала беспокойный гомон, затем все притихло. Лошади также занервничали и забеспокоились.

Возвратившийся Рыбаков привез конверт с надписью, что сведения от улан запоздалые, — немцы ушли, и Пилькален находится твердо в наших руках; в приписке Начальник Штаба сообщал, что 1-я Отдельная бригада должна двигаться в нашем направлении и чтобы мы не приняли ее за неприятеля. Все это нас абсолютно успокоило и мы двинулись дальше, на всякий случай оставив дозорных. Во все время нашей задержки, не зная об её истинной причине, волновались страдавшие раненые и требовали более быстрого движения вперед; особенно попадало совершенно уж неповинному доктору Пиккелю.

Только мы двинулись, как увидали справа большое облако пыли. Дозорные немедленно прискакали с докладом, что по параллельной дороге, в верстах полутора от нас, — в нашем направлении движется большая колонна германской кавалерии. На всякий случай командир эскадрона отправил расторопного унтер-офицера Ерпалева проверить сведения полученные от дозорных; я дал ему свой бинокль.

Мы спокойно двигались дальше, совершенно убежденные запиской от штаба дивизии, что перед нами первая отдельная бригада. Ерпалев стелется в полевом галопе, приближаясь к нам.

Сомнений нет, — по флюгерам на пиках ясно, что перед нами немцы; небольшой отряд выделен ими вправо в нашем направлении. Что предпринимать? — Остается возможно скорее уходить в Пилькален, где мы должны встретить русские части. Переходим в рысь, посылаем кирасир подгонять лошадей, запряженных в повозки, и запрещаем что-либо рассказывать раненым, чтобы их не тревожить.

Обоз растягивается и подымает тучи пыли. Немцы от нас удаляются, — мы с ними спокойно разошлись по двум параллельным дорогам, на расстоянии полутора-двух верст.

Встречаем разъезд Архангелогородских драгун, долго перед этим в нас всматривавшихся; узнаем от них, что вся бригада стоит в Пилька- лене. Действительно, войдя в город, встречаем оба их полка — 19-й драгунский и 16-й гусарский, стоящие в резервном порядке на площади. Временно командует бригадой командир драгун; командир же бригады отставлен за вчерашний поспешный отход.

На площади замечаем обгоревшие остовы наших обозных повозок; на улице лежит несколько трупов прусских драгун и кирасир.

Сдаем трофеи и пленных конвою от Отдельной бригады; транспорт с ранеными отправляется на Владиславов. Бригада вскоре уходит в направлении на правый фланг армии. В городе остаются лишь наш эскадрон, да тридцать пехотинцев.

Соколов приказывает Христиани организовать внешнюю охрану города, а мне поручает с тридцатью пехотинцами и 4-м взводом наладить внутренний порядок.

Вызываю пехотных солдат; — сплошь Тверские бородачи, из-запасных, в шинелях с желтыми гренадерскими погонами (они принадлежали к 54 дивизии, второй очереди, сформированной из гренадерских частей); назначаю им фельдфебелем одного унтер-офицера и приказываю ему устроить три очереди по три патруля в каждой; указываю маршрут патрулям и объясняю им их обязанности. Из 4-го взвода приказываю назначить караул в 7 человек и отправляюсь с ним в оставленный немцами лазарет, просторно расположившийся в большом каменном здании.

Здесь меня встречает германский врач; обходим с ним палаты; я сосчитываю число раненых, а также требую список санитарного состава. Доктор предупреждает меня, что еще два санитара и сиделка посланы им в город на поиски, по брошенным магазинам, бисквита и печенья для лазарета; он боится, чтобы не случилось недоразумения, так как санитары вооружены револьверами. Сестра милосердия предлагает мне чашку кофе с печеньем, я охотно соглашаюсь. Затем она выражает свое удивление, по поводу того, что я, казак, говорю по-немецки; мне пришлось ей объяснять, что у нас имеется помимо казаков и регулярная кавалерия и что я принадлежу к её составу; она этим была очень обрадована и заявила, что её муж также кавалерийский офицер. Поставив часовых, возвращаюсь на площадь, где на веранде ресторана указано место Штаба эскадрона.

У полотняного навеса веранды, прячась в тень от солнца, заливающего своими лучами всю площадь, стоят командир эскадрона и вахмистр. Перед ними два бородача-пехотинца стоят по бокам двух молодых немцев и о чем-то, перебивая друг друга, докладывают. Из их слов явствует, что эти два молодца стреляли в них из окон магазина, когда они патрулем обходили город, были ими задержаны и приведены с поличным — двумя револьверами.

Я вспомнил предупреждение врача и спросил немцев, кто они такие. Они мне показали жетоны от госпиталя, удостоверяющие их службу в нем санитарами, и рассказали о поручении, которое они выполняли, в тех же подробностях, что и предупреждал о них их госпитальный врач. Я доложил обо всем Соколову; немного подумав, он приказал мне расследовать это дело и поступить по моему усмотрению. Я отвел всю кампанию к соседнему крыльцу и опросил и пехотинцев, и немцев о стрельбе; первые уверяли, что те в них стреляли, а вторые клялись и божились, что это неправда. Осмотрев револьверы, я нашел барабаны полными и стволы чистыми, что разрешило дело в пользу прусских санитаров.

В это время, выбивая по камням дробь каблучками, через площадь бежала в нашем направлении та сестра милосердия, что угощала меня в госпитале чашкой кофе; косынка сбилась на сторону, щеки от волнения стали пунцовыми, глаза горели. Здесь я услышал, что мы и варвары, и убийцы и что не уважаем эмблему Красного Креста и еще много иного, в том же духе. Остановить ее не было возможности; уговорить ее успокоиться сумели только её же сослуживцы- пруссаки.

Я объяснил, что дело нельзя было оставить без расследования и что теперь, когда выеснилась невиновность её санитаров, я их выпускаю на свободу. Гнев сразу был переложен на милость, и я выслушал много для себя лестного и приятного. Зато, уходя, посыпались её обвинения на голову сиделки, которая, прибежав в госпиталь, заявила, что санитаров повели уже расстреливать на городскую площадь.

До вечера все было спокойно. Когда стемнело, — на автомобиле приехал корнет 3-го уланского полка Переяславцев, которого я знаю с детства; он мне рассказал, что вчера наша армия одержала победу, расколотив немцев и взяв многочисленные трофеи. События под Пилькаленом являются лишь результатом частной неудачи на нашем правом фланге. Кроме того, он мне сообщил, что перегнал в нескольких верстах отсюда, следующий в Пилькален, пехотный полк. При прощании, я у него выпросил бидон бензина для эскадронной мотоциклетки.

Все эти приятные новости я поспешил передать офицерам и затем кирасирам, — настроение сразу поднялось, лица у всех просветлели. Наш мотоциклет затарахтел по шоссе в поисках Штаба дивизии, с донесением о подходе к Пилькалену пехотного полка.

Приблизительно через час, с разведкой впереди, с мерами охранения, вступил в город К-ий второочередной пехотный полк. Командир эскадрона куда-то ушел и я находился один на площади, когда туда вехал командир полка со своим Штабом. Он попросил меня ориентировать его в обстановке; и несмотря на то, что я нарисовал ее вполне безопасной, он назначил два батальона в кольцевое охранение и батальон в дежурную часть: один лишь, счастливый, батальон выскочил из этой, навеянной паникой, истории и получил возможность ночью отдохнуть.

После распределения своего полка, он принялся за разделывание нашего эскадрона, объявив нас у себя в подчинении, как у старшего из начальников. На нашу долю пришлось восемь разъездов по направлению ко всем странам света, конные дозоры между сторожевыми участками и поседланный взвод при дежурном батальоне. Подошедший в это время командир эскадрона, как ему не доказывал, что мы находимся в глубоком тылу, он твердо стоял на своем.

Солдаты разбрелись по магазинам и частным домам и оттуда послышались звон стекол и выбивание чего-то молотком. Мы с Христиани, изведенные всем слышанным и виденным, прошлись по площади и соседней улице и не мало грабящих людей познакомилось с нашими хлыстами.

Когда было потребовано от нас выполнение нарядов, послышался стук работающего мотора. Через минуту мы уже читали доставленное нашим мотоциклистом, спасительное приказание: «В случае подхода в Пилькален пехотной части — эскадрону немедленно идти в местечко Куссен, на присоединение к полку». В этот вечер мы благославляли идею завести у нас, в прошлом году, по мотоциклетке на эскадрон.

Усталые за довольно тревожный день, но радостные от приятных вестей и от того, что возвращаемся к своему полку, рысью идем по обочинам шоссе в местечко Куссен.

Навстречу веет теплый ласковый ветер, кони, чуть упираясь в повод и изредка пофыркивая, бодро несут нас вперед в предчувствии корма и отдыха.

Пройдя одиннадцать километров входим в Куссен. Взводы расходятся по дворам. Приблизительно часа через два послышались громкие голоса, тяжелый металлический гул подезжающей, По-видимому, артиллерии и затем, звонкие в ночной тишине, хлопотливые звуки какой-то разгрузки.

Я вышел к окну посмотреть, в чем дело, но увидал лишь справа на задворках горящие ярким пламенем, скирды соломы. Мы легли снова и начали уже дремать, как вдруг послышались звуки разрывов и затем ружейная стрельба.

Выскочив во двор, сразу поняли в чем дело, — удаляясь от нас и беря высоту, плыл цеппелин; по нем стреляли из винтовок выскочившие наши люди.

Прекратив безцельную стрельбу, мы вернулись к себе. Пришедший вскоре вахмистр рассказал, что ночью пришел артиллерийский парк и стал разгружать снаряды для наших конных батарей; разгрузка производилась вблизи штабов.

Неожиданно зогорелись рядом скирды соломы, но на это никто не обратил внимания. Теперь же становится ясным, что пожар был сигналом, данным летевшему мимо цеппелину.

В местечко попала одна только бомба, но поранила много артиллерийских лошадей, а также поцарапала осколками нескольких кирасир и коней в нашем Лейб-Эскадроне.

9 августа.

Утром является эскадронный писарь Пестун и докладывает, что на сегодня назначена дневка; штаб полка предлагает по сему случаю заняться починкой вещей, стиркой белья, выводкой лошадей к прочими хозяйственными делами.

Командир эскадрона приказывает младшим офицерам отправиться по своим взводам, осмотреть вьюки и, если найдутся в них лишния вещи — на людей наложить немедленные взыскания. После осмотра вьюков сделать выводку лошадей.

Иду исполнять распоряжение командира. Мой взвод устроился в трех дворах, стоящих при выезде из местечка, подле кустарника, переходящего в молодой ольховый лес. Люди уже давно откуда-то узнали о дневке, отчего заборы пестрят от навешанных на них выстиранных цветных рубашек и прочих принадлежностей их несложного туалета. Во дворах стоят сапоги, только что густо намазанные ваксой, раздобытой где-то по дороге.

По тревоге выносят вьюки; подробно их осматриваю. В результате два кирасира поставлены на два часа под шашку перед штабом эскадрона. На выводке оказалось две лошади с набитыми холками, одна с маленьким растяжением и конь «Дамаск» Кобзаря с нагнонием ранки от шрапнельной пули; приказываю всех четырех отвести к ветеринарному врачу.

Встретившийся по дороге вахмистр передает мне слух, что в Штаб полка привезена почта; немедленно туда отправляюсь, и оказывается не напрасно, — получил целых четыре письма.

Рядом расположена конно-саперная команда; захожу на квартиру, где остановились офицеры, и застаю одного Аршеневского, только что пришедшего из Штаба дивизии. С его слов узнаю, что бой на подступах к Гумбинену блистательно выигран нашей Армией и немцы находятся в полном отступлении.

Действиями нашей конницы, с точки зрения стратегической, Штаб Армии крайне недоволен; что же касается доблести частей и их добросовестной работы то с этой стороны мы получили оценку самую лестную. В этом случае лишний раз подтверждается, что «история конницы — история её начальников».

На сегодня мы получили право на дневку, чтобы починиться и пополнить припасы; с завтрашнего же дня мы двинемся исполнять нашу первоначальную задачу.

Выйдя от Аршеневского, замечаю несколько подвод, эскортируемых нашими кирасирами, подезжающих к двухэтажному каменному дому. Навстречу с крыльца выносят носилки, перекладывают на них людей с повозок и уносят во внутрь дома.

В большой комнате, служившей вероятно зрительным залом, у стен положена солома, покрытая реквизированными простынями и подушками. При входе в комнату, несмотря на открытые окна, ударяет в нос запах иодоформа, иода и открытых кровоточащих ран. Лежащие на импровизированных постелях, раненые офицеры и солдаты принадлежат к составу 28-й пехотной дивизии; их привозят сюда с поля сражения, что происходило третьего дня, — команды, высланные еще вчера нашим полком, прихватившие с собой собранные для этого подводы местных жителей. Около раненых хлопочут врачи и фельдшера нашей дивизии; роль санитаров выполняют трубачи.

В соседней комнате устроена перевязочная; туда при мне пронесли только что привезенного капитана 110 Камского полка, с оторванной верхней губой, перебитым носом и бородой, превратившейся в запекшийся кровавый ком, — он, бедный, пролежал в таком виде около двух суток в сырой полевой канаве.

Пиккель просит меня достать большой флаг с Красным Крестом, чтобы повесить его на перевязочный пункт. Задача довольно сложная. Вспоминаю, что по дороге видел лавку с выставленными материями; направляюсь к ней. На мой стук открывает дверь пожилая немка; покупаю у нее большой кусок коленкора и красного ситца и прошу ее сшить флаг; она вызывает молоденькую дочку, поручает ей работу и просит меня пройти подождать в соседнюю комнату.

Здесь встречаю офицеров Лейб-эскадрона, которым отведена в этом доме квартира.

Через несколько минут появляется в дверях хозяйка и угощает меня большой чашкой горячого кофе с молоком.

Вскоре из искусных рук молодой немки, выходит большой флаг Красного Креста с тесемками сбоку, чтобы его можно было привязать к шесту. От платы за шитье и мать и дочь, узнав, что это предназначается для лазарета, категорически отказываются. Поблагодарив их, отношу флаг Пиккелю; через минуту вижу, влезших на крышу, двух трубачей, привязывающих его к флагштоку.

Вечером захожу в свой взвод. Между дворами и кустарником разложены два костра. Внизу под обрывом слышен треск ломаемых ветвей и валежника. Оттуда подходят люди, представляющиеся в наступившей темноте еле различимыми тенями, и бросают на костры принесенные охапки сучьев; огонь притухает, затем слышны треск и шипение горящего сырого дерева и показывается черный дым. Вслед за ним с новой силой высоко вздымаются языки пламени и ярко освещают сидящих вокруг людей. Кирасиры, босиком, усевшись поудобнее вокруг костров, источника и тепла, и света, чинят белье и нашивают пуговицы, передавая друг другу иголки и нитки. Посмотрев на них, издали, чтобы не прерывать их сосредоточенной работы, ухожу к себе.

Из оврага подымается редкий туман; потревоженные чем-то лягушки заквакали в нем дружным хором; с лугов потянуло запахом сена. Остро вспомнились родные места и трудно было перестроить свое сознание на действительность — окраину, доселе никому неизвестного местечка в Восточной Пруссии и войну...

10 августа.

Сознание, что мы идем в наступление, — преследовать разбитого врага, — создает тот порыв, а вчерашняя дневка, во время которой мы вымылись, починились и отдохнули, дает ту бодрость, — проникнутые которыми, части конницы выступают сегодня со своих биваков, солнечным ранним утром. Проходим Эгленинкен, где мы стояли в ночь с пятого на шестое; идем далее по той знакомой дороге, по которой поднятые тревогой, спешно шли к месту боя у деревни Каушен.

На поле сражения, крестьяне собирают трупы немецких солдат и сносят их к вырытым большим братским могилам. Одна из них, подле дороги, еще не готова — ее только роют; но рядом уже лежит ровная шеренга мертвецов во всем сером; лица прикрыты их же касками в защитных чехлах.

Поровнявшись, мы все снимаем фуражки и крестимся; многия солдатские уста шепчут «Упокой Господи».

Войдя в местечко Краупишкен, спешиваемся на небольшом лужку, по которому разбросано несколько тополей. Вперед вызывают квартирьеров.

Мы с Христиани вышли на широкую пыльную улицу. Налево, над большим каменным домом, окруженным с трех сторон зеленью, развевается флаг Красного Креста. На крыльце, наш дивизионный врач Мундт беседует с германским военным врачом; внизу у ступенек старательно отдает нам честь немец-санитар в форме.

У одного из домов справа, замечаем большое движение. Помещающийся в нем магазин бойко торгует, наполнившим его, русским покупателем. Мы купили целую кипу шоколада, заплатили за него, как и остальные, по курсу 50 копеек за марку, и вернулись к эскадрону.

В наше отсутствие пришло приказание назначить одного офицера в дальнюю разведку, коему немедленно явиться в Штаб дивизии, расположенный около кирхи; назначенный и отправившийся, Чебышов вскоре вернулся и рассказал о задаче, что он получил. — По первоначальному плану, один из пятерых полков, входящих в состав Сводной армейской дивизии, по переходе нами реки Инстер должен был отделиться и идти самостоятельно на город Тильзит, но из-за боя под Каушеном и дальнейшего нашего ухода на юг к правому флангу армии, выполнен этот план не был. Теперь германская пехотная бригада, занимавшая Тильзит и двинутая оттуда во фланг и тыл нашей армии, разбита Гвардейской Кавалерией под Каушеном и ушла на запад; в виду этого Тильзит по всем вероятиям свободен от противника и туда высылаются по разным маршрутам лишь два разъезда, по взводу каждый, от Кавалергардов князя Багратиона и от насТ> — Чебышова; выйти им следует завтра с бивака, одновременно с нами.

Из Краупишкен полк идет на ночлег в деревню Барзден. Места живописны — холмы с перелесками и, поросшими высокой травой и кустарником, небольшими балками. Становимся скученно; нам отводится нечто вроде постоялого двора, — длинный четырехугольник, с большой, сплошной лужей посредине, ограниченный постройками, где вместо первого этажа тянутся грязные, без стен со стороны двора, конюшни с кормушками. По случаю таких неудобств эскадрон разбивает коновязи в садах и на соседнем лугу.

Вечером вызывают всех офицеров в Штаб полка, разместившийся в школе. В большой классной комнате накрыты столы; из кухни доносятся соблазнительный запах и шипение поджариваемого мяса.

К школе непосредственно примыкает квартира учителя; интересно видеть воочию в её естественном быту жизнь «победителя в войне 70-го года». Уютная чистенькая гостинная, обставленная мебелью, с портретами Императора Вильгельма и Бисмарка, на стенах; в кресле сидит жена учителя и беседует с нашими офицерами; время от времени она отрывается от разговоров и заходит на кухню, чтобы дать указания нашим поварам или исполнить их какую-нибудь просьбу. На табурете перед пианино сидит и под сурдинку играет по нотам дочь учителя — голубоглазый подросток с длинными косами. Сам глава дома, в сюртуке и крахмальном белье, плотный шатен средних лет, рассказывает нам об этническом составе населения Восточной Пруссии и об её истории; эти вопросы видимо его очень интересуют и в них он безусловно осведомлен.

Я вспомнил наших сельских учителей, их убогую жизнь, озлобленность и сравнил с тем, что я здесь наблюдаю и слышу.

К ужину пригласили хозяев с дочерью. О войне не было произнесено ни одного слова. Колоколь- цов рассказывал молоденькой немочке о чем-то видимо очень забавном, так как она заливалась звонким раскатистым смехом. Он же после ужина сел за пианино, пел веселые немецкие песенки и учил им свою соседку. Её папа и мама заинтересовались песней и подпевали дочери и Колокольцову.

Возвращаясь домой, мы говорили о том, как жалко потерять было четыре дня в топтании между Крау- пишкеном и Пилькаленом, тем более после боя, стоившего столько крови нашей дивизии.

11 августа.

Выступление в 6 часов утра.

Чебышов прощается с нами, забирает 1 взвод и уходит на Тильзит; мы же, в составе полка, двигаемся на деревню Моулиенен, сборному месту дивизии. Идем сегодня в авангарде.

От лавы в походном порядке отказались, — утомительна для лошадей, задерживает движение колонны, да и неприменима в Восточной Пруссии из-за массы проволочных изгородей; — вернулись к строго уставному порядку. Отказались мы также и от мундштуков; теперь приторочили их к передним вьюкам.

Идем по местам, где почти все население осталось дома. Пройдя верст десять, встречаем части 29 пехотной дивизии, только что переправившиеся через реку Инстер. У солдат бодрые веселые лица; в движении заметны дисциплина и порядок; мы с Христиани вспоминаем полк, встреченный в Пилькалене, и не можем не надивиться — какой контраст возможен между двумя пехотными частями. Переход вначале проходит в полном спокойствии, по широкой дороге, обсаженной сплошь яблонями, при ясной солнечной погоде. Лишь время от времени, на горизонте, в мареве солнечного жаркого дня, показываются и быстро исчезают неприятельские разъезды.

Пройдя большую деревню Нейнишкен, сворачиваем направо. Мне дается задача вынимать письма из почтовых ящиков, а также осмотреть встретившуюся по дороге железнодорожную станцию, разбив на ней телеграфные и телефонные аппараты. Вскоре набирается целая кипа писем и пакетов, главным образом опущенных немецкими солдатами; отправляем их в Штаб Конницы.

Дорога сильно крутится и большей частью стелется вдоль опушек небольших лесков.

Пройдя еще восемнадцать километров, под деревней Бершкален дивизия спешивается и становится на большой привал. Наш полк продвигается по дороге на юг до деревни Пасбершкален и, выслав дозорных, также получает возможность отдохнуть целых два часа. Жители все на местах, что дает нам возможность приобрести продукты и фураж и накормить людей и лошадей.

От разведки приходят сведения, что противник поспешно отходит. Наш офицер Рубец сегодня рано утром сумел переправиться через Прегель и побывать со своим разъездом в Инстербурге, который, по его словам, занят лишь небольшими частями конницы. Вернулся Рубец, потеряв убитыми половину лошадей из своего разъезда. Дальнейшие донесения говорят о том, что Инстербург уже свободен от противника и что, судя по большим облакам пыли, немцы уходят в направлении на запад и на югозапад.

Наш полк получает приказание продвинуться до реки Прегеля. Перед нами показалась его серебристая лента, вььющаяся среди широкой, поросшей травой, долины. На том берегу разбросана деревня, в которой не заметно ни души, дальше сплошная опушка высокого леса. Направо стелятся тучи пыли. Вскоре подходит 4-я батарея и дает два выстрела в их направлении.

По новому приказанию мы представляем собой боковой авангард и движемся вдоль реки Прегеля; дивизия идет по дороге километрах в двух правее нас. Постепенно ногоняем идущих по противоположному берегу, бесконечной, насколько глаз хватает вереницей — бегущих жителей. Заметно, как многие, из страха перед нами, нахлестывают лошадей и сворачивают на боковые дороги.

Придя в Заалау, после перехода в 54 километра, наш полк получает приказание выставить сторожевое охранение вдоль реки Прегеля по линии Тольте- нинкен - Прускемен; наш эскадрон, в сумерках уже наступившего вечера, занимает её левый участок.

От широкой сырой долины реки медленно подымается туман и, клубясь и создавая причудливые волнующиеся формы, застилает все доступное для глаза. Вскоре взошел месяц и в его освещении, густой осевший туман стал производить впечатление беспредельного тихого моря. Охранение ослепло; утешение одно, что и неприятелю вслепую трудно что-либо предпринять.

Таинственная от луны и тумана ночь затаилась, — ни откуда ни звука; и так до утра...

12 августа.

Ранним утром к нам подошли дивизион Конной Гвардии и взвод 4-й батареи, ставший сейчас же на позицию.

Конногвардейцы перешли вброд Прегель и заняли противоположный его берег с целью обеспечения переправы, у моста, сожженного третьего дня немцами.

Приблизительно через час показались части дивизии, и, пройдя брод, начали втягиваться в местечко Норкиттен, расположенное на левом берегу.

Сняв охранение, наш полк вслед за другими спустился с довольно обрывистого берега и стал переходить реку. Войдя на небольшую глубину, лошади, как всегда в этих случаях, останавливались, и опустив и вытянув шеи, жадными глотками втягивали, охладившуюся за ночь, прозрачную воду.

Во время нашей переправы, к Норкиттену подошел, по левому берегу, авангард 25-й дивизии — 97 пехотный полк с батареей. Пехотинцы шли бодро, несмотря на два предшествовавших больших перехода; они еще были полны впечатлений от победоносно кончившегося Гумбиненского боя; жаловались только на обилие у немцев артиллерии.

Дорогу нашему эскадрону перерезала колонна авангарда; заметен был в ней полный порядок. Пронесли мимо нас полковое знамя, участвующее на своем веку уже, наверное, не в первом походе.

Пройдя шесть километров в направлении на юг, втягиваемся в густой лиственный лес.

Перед нашим эскадроном идет взвод 4-й батареи поручика Воротникова, занимавший утром позицию у переправы.

Воротников рассказывает, что наша и сводная дивизии идут на юго - запад, чтобы выйти перед фронтом пехоты для преследования противника, 2-я же гвардейская кавалерийская вышла из состава отряда хана Нахичеванского и продолжает движение по правому берегу реки Прегель.

Пройдя восемь километров по лесной дороге, выходим на шоссе, сворачиваем по нему направо и становимся на ночлег в большой, опустевшей от бежавших жителей, деревне Мульдшен.

В местных сыроварнях нашли большие запасы сыров, а также заквашенного и свежого молока, что и составляло сегодня, главным образом, и обед и ужин для нас и для наших кирасир.

Ночуем сегодня за охранением пехоты, отчего все части дивизии становятся на бивак.

13 августа.

Выступив с восходом солнца, идем переменным аллюром — то рысью, то шагом, — по проселочным дорогам, крутящимся среди живописных зеленых холмов и небольших рощ. Направление держим прямо на запад. На большие дороги не выходим, чтобы не мешать движению по ним нашей пехоты, перед фронтом которой мы должны выдвинуться.

Не доходя километров трех до Фридланда, останавливаемся. Впереди слышен ружейный огонь, а затем и артиллерийский. До нас доходят вести, что авангард нагнал неприятельскую пехоту. Вскоре послышался повторившийся два раза глухой гул от взрывов; стрельба затем прекратилась. Нас двинули дальше.

У дороги лежал убитый конногвардеец. При виде его я вспомнил, что до войны вид каждого трупа производил неизменно волнующее впечатление и всегда хоть на небольшой срок западал в память. Теперь же, на войне, — от вида смерти не остается никакого впечатления и забывается она моментально.

Пройдя вброд реку Алле, левее только что взорванного моста, входим в чистенький хорошо распланированный город Фридланд. Жители все ушли. В городском сквере нашли спящего пьяного немецкого сапера и рядом с ним в траве — ружье, каску и ранец.

Пройдя город, дивизия продолжала путь по дороге, вдоль железнодорожного полотна, в направлении на север. Пройдя километров шесть, наш полк свернул налево вдоль ручья, и, вступил в деревню Дитрисхвальде, где стал располагаться квартиробиваком.

В большом фруктовом саду разбиты коновязи; люди, задав корм лошадям, развели костер и готовят в большом, где-то найденном, котле варево, в котором участвует все вместе: крупа, овощи, сало, свинина, куры и утки.

Уже совсем стемнело, когда вернулся из Штаба дивизии вызванный туда Соколов и привез задачу, данную нашему эскадрону. — Вместе с конно-саперной командой пройти в тыл противника и взорвать мост или виадук близ Прейсиш Эйлау, на желез- нодоржном пути Кенигсберг - Бартенштейн. Выступление через полтора часа.

Наскоро поев, собираемся в комнате рядом стоящего дома. При свете огарка, склонив головы к разложенной на столе карте, совещаемся, как выполнить, возложенную на нас ответственную и сложную задачу.

Ровно в девять часов, в полной темноте, вытягиваемся по дороге. 2-й взвод предназначенный идти головной заставой, выдвигается вперед, за ним 3-й, затем — Саперная команда и наконец, 4-й.

Проходим сторожевой резерв кавалергардов, ставший в деревне Лизеттенфельд. У них вдоль дороги разложены костры, освещающие фигуры сонных людей, расположившихся вокруг огней. Выйдя из полосы багрового отблеска костров, казалось, что еще более сгустилась вокруг нас ночная темнота. Пройдя два километра, входим в деревню Штокгейм, по окраине которой проходит линия сторожевого охранения.

Третьяков со 2 взводом, выслав дозорных, выдвигается вперед. Понимая, как в таких случаях, приятно не быть в одиночестве, я, с разрешения эскадронного командира, еду вместе с ним. Дорога часто засажена яблонями. Для скрытности движения, Третьяков приказывает идти дозорным, а также ведет взвод, — по одному, подле самых деревьев, по обеим сторонам дороги.

Ночь тихая, — ни откуда ни звука. У нас разговоры запрещены. Напряжение большое, — ясно, что где-то близко должен быть противник и что мы ничем не должны себя обнаружить, иначе потеряем возможность пройти сквозь его охранение. Скоро должен показаться месяц; пока что — темно. По сторонам плывут еле различимые силуэты кустов и деревьев.

Еще четыре километра, и мы подходим к железнодорожному переезду; за ним видны постройки и высокие деревья. Судя по карте, принадлежат они имению Гарбникен. Ни одного огонька оттуда не светит, не залает ни одна собака. Дозорные, осмотрев, докладывают, что имение пусто. Спокойно продвигаемся дальше. Звонко, в ночной тишине, отдается стук подков о доски и рельсы переезда. Мы с Третьяковым радуемся, что проходим спокойно самое опасное место, после которого начинается уж пересеченная лесистая местность, до самой цели нашего рейда.

Пройдя несколько домов, мы уже хотели было повернуть направо на нолевую дорожку, чтобы следовать по намеченному маршруту, как вдруг из, казалось пустых, домов и сараев стали выбегать люди. Один из них выстрелил в меня в упор из-за забора; кобыла шарахнулась в сторону. Другой кинулся мне на перерез и вскинул винтовку, но пика одного из дозорных кирасир пригвоздила его к земле. Я успел выхватить браунинг и дать два выстрела вправо в кинувшихся ко мне новых немцев. — Мы галопом ушли назад.

Пруссаки бегом заняли железнодорожное полотно и стали обстреливать эскадрон, но потерь не нанесли, — пули летели поверху, сбивая ветки и листья придорожных деревьев. Справа и слева, вдоль железной дороги, также послышалась стрельба потревоженных немцев.

К счастью, сейчас же за нами пролегала глубокая лощина, куда и отошли эскадрон и саперы. Взводные проверили людей — все, слава Богу, налицо. В конно-саперной команде во время стрельбы вырвалась лошадь под одним из вьюков с толом, который так необходим при предстоящем взрыве, и повалилась в придорожную канаву. Мой вестовой Карпекин, Емец и сапер Бубен вызвались пешком пройти по канаве и ее оттуда вытащить. Минут через двадцать они вели уже найденного коня, не обращая внимания на стрелявших по ним немцев.

Тем временем командир эскадрона собрал военный совет. По общему мнению уже в достаточной мере выяснилось, что охранение противника идет по линии железной дороги и найти переход через нее в ночной темноте совершенно невозможно, тем более после тревоги, только что нами поднятой. Поэтому решаем с наступлением утра, бросив намеченный маршрут, попытаться пройти лесами южнее Домнау.

Люди и лошади крайне утомлены, отчего четырехчасовой отдых будет очень кстати.

Становится много светлее, — из-за обрывков медленно плывущих облаков начинает выглядывать луна. Пройдя около двух километров по глухой полевой дорожке, заметили одинокий хутор. Посланные дозорные доложили, что людей в нем нет, что сарай полон сена и во дворе имеется колодезь. Словом, все что нам надо.

Когда мы в нем располагались, низко, стуча работающими моторами, проплыл цеппелин; мы предупредили людей, чтобы кто-нибудь из них не соблазнился бы и не вздумал в него стрелять.

14 августа.

Оторванный от крепкого, самого сладостного, предутреннего сна, я не сразу сообразил, что мы на войне, в заброшенном немецком хуторе, подле противника, притаившегося совсем рядом с нами.

На дворе едва брезжит рассвет. И люди и природа как бы окрасились в серые тона.

- Командир эскадрона назначает меня с 4-м взводом в головную заставу; по карте составляем предположительный маршрут.

Людям приказано по одному, ведя лошадей в поводу, переходить в лощину с кустарником, лежащую позади хутора.

После сна и от набегающего ветерка, по спине пробегает утренняя дрожь.

Садимся на коней. Напряженно всматриваясь в карту, веду заставу по мокрой, довольно глубокой лощине в направлении на юг. Густая трава заглушает звуки нашего движения. Переходим в рысь. Через два километра останавливаемся; перед нами большая дорога, идущая по опушке леса. Дозорные дают знаки, чго можно двигаться дальше. Переходим дорогу и железнодорожный путь и втягиваемся в лес. Продолжаю держать прежнее направление. Еще три километра по лесной дорожке, и мы выходим на опушку рощи. Дозорные докладывают, что направо в деревне в полукилометре от нас, заметили занимающего ее противника. Забираем влево, опускаемся в балку и по ней выходим к следующей рощице; затем круто поворачиваем направо, по кустарнику, перемешанному с молодой порослью и редкими и одиноко торчащими среди нее, высокими соснами.

Дозорные и справа и слева дают знаки остановиться, — оказывается справа в небольшой усадьбе и слева в деревне — замечены немцы. Наш путь пересекает большая дорога, по которой проехали направо беспечно разговаривающие два всадника, По-видимому, дозор. Ясно, что мы находимся на линии сторожевого охранения. Высылаю на другую сторону дороги Людвига с двумя кирасирами; они сообщают, что неприятеля там нет.

Эскадрон, для большей скрытности спешившись, с лошадьми в поводу, полным ходом перебегает через дорогу в кустарник и скрывается за близлежащим холмом. Здесь мы садимся и кустами, среди уже чаще растущих деревьев, идем просекой прямо на запад.

Из усадьбы, что оставили вправо, подымается ружейная стрельба; ведется она не по нас, так как свиста пуль не слышно, но причиной тревоги послужило, конечно, наше движение.

Солнце тем временем вышло из-за горизонта и дает нам преимущество тем, что светит сзади нас. Местность становится неожиданно крайне пересеченной — холмы, обрывы и овражки.

Первое серьезное препятствие — переход линии вражеского охранения — уже преодолено. И у себя, и у кирасир подмечаю от этого чувство радостного удовлетворения. Мы уже находимся в тылу у противника, но сознания опасности или заброшенности — нет никакого, — в нашем рейде берет верх скорее спортивное чувство.

Дальше идем проселком; взбираемся на холм и видим перед собой шоссе, идущее в выемке между двумя песчакными обрывами. Во всю его длину, подымая облака пыли, движутся плотной массой повозки, фургоны, телеги с бегущими жителями. Учтя то обстоятельство, что подымаемая ими пыль должна скрывать наше движение, немедля решаю опуститься на шоссе.

Дорога на холме обрывается и идет вниз по крутому, поросшему кустами, глинистому скату. Эскадрон и саперы идут вслед за мной.

Людвиг выезжает вперед и кричит пб-немец- ки, принять вправо, чтобы дать нам дорогу. Его немецкая речь и обволакивающая нас пыль, вводят пруссаков в заблуждение, — они, крича, спрашивают нас — до каких мест дошли уже казаки.

Пройдя четыре километра, подходим к имению Капситтен. Слева от дороги стоят два мужика; я, пригрозив им, спрашиваю занята ли усадьба немецкими войсками. Мужики эти оказались поляками, пришедшими сюда весной на работы. Я вызвал поляка-кирасира Роека и они, с восторгом перейдя на родную речь, рассказали, что сегодня ночевала в Капсит- тене немецкая кавалерия, но рано утром ушла на Дом- нау и что теперь там никого нет. Дозорные подтвердили их сведения, и мы двинулись дальше, все еще обгоняя бесконечную вереницу бегущих немцев.

Лишь пройдя еще два километра, мы, наконец, вышли на свободную дорогу.

Впереди дозорных, с бокового проселка справа, качаясь по песчанным колеям, показался громоздкий фаэтон, нагруженный сундуками, чемоданами и множеством узлов, запряженный парой здоровых вороных коней. На козлах, с бичем в руках, восседал кучер; в фаэтоне же, развалившись, сидели две толстые пожилые дамы в дорожных капорах. Выехав на шоссе, они повернули направо к Прейсиш Эйлау.

Чтобы не дать им возможности рассказать о нашем движении, я приказал их остановить и вернуть обратно. На окрики, галопом догонявших их кирасир, они немедленно остановились и спокойно стали поджидать. Распознавши же в нас русских —, кучер немедленно скатился с козел и опрометью кинулся бежать в поле, а дамы отчаянно зарыдали. Я насилу их успокоил, кирасиры завернули им лошадей, и одна из немок, подобрав возжи, погнала свою пару вороных обратно домой.

Вслед за тем, по составленному утром плану, я свернул направо, и мы вышли к оврагу, скрывавшему нас от двух деревень, расположенных по правую и по левую стороны. Отсюда мы перешли в лежавшую перед нами рощу, где расположились на привал.

Немедленно был выслан с разъездом Третьяков с задачей найти мост или виадук по линии железной дороги к югу от Прейсиш Эйлау. Немного погодя Аршеневской пошел с несколькими кирасирами для осмотра деревень, лежащих к северу от нас.

Невдалеке, у самой рощи нашли колодезь, что дало нам возможность напоить лошадей.

Мы с Христиани вышли на западную опушку рощицы. В двух километрах перед нами раскинулся весь залитый солнцем исторический город Прейсишь Эйлау; от места, где мы стоим, и до его окраины тянется поле, то самое, на котором происходила битва в 1807 году, о чем находим пометку на карте. В бинокль наблюдаем станцию со стоящими на ней поездами, дымящим маневрирующим паровозом, грузовыми автомобилями, разгружающимися подле самой платформы. По улицам спешат куда-то пешеходы и велосипедисты, проезжают всадники. Отмеряем по карте расстояние, которое мы прошли в тылу у противника, оказывается уже 16 километров.

Вскоре возвращается Аршеневской; между кирасир его разъезда, уверенно сидя в седле, на крепком рыжем коне едет в вольном платье, небольшого роста, радостно улыбающийся блондин. Оказывается он запасным ефрейтором пограничной стражи Шеркиным, уроженцем Смоленской губернии. По профессии кирпичник, он ушел на заработки в Восточную Пруссию, где его и застало объявление войны. Взятый под строгий надзор, он со дня на день ждал отсылки его в концентрационный лагерь. Приход русского разъезда в имение, в тылу у немцев, был для всех полной неожиданностью, а для Шеркина вместе и громадной радостью. Конь и седло взяты им были в усадьбе, где он работал на кирпичном заводе.

От Третьякова приходит донесение, что виадук найден в роще, в 5 километрах южнее нашей стоянки. Немедленно собираемся и аллюрами, возможно быстрее, пользуясь складками местности, идем к указанному Третьяковым, месту.

В роще, подойдя к железнодорожному полотну, спешиваемся. Цепи 2-го и 3-го взводов, под командой Христиани, переходят через насыпь и залегают полукругом впереди линии железной дороги; в остальные стороны направлены конные дозоры. Балицкий и Аршеневской у виадука, через который протекает ручей, делают вычисления для взрыва. Я отвожу коноводов в лес подальше от места взрыва, сам же с цепью 4-го взвода, остаюсь у ручья в виде резерва.

Конно-саперы, сняв с лошадей вьюки, быстро вытаскивают из них и переносят к виадуку инструменты, шнуры, детонаторы и пакеты с толом. Повозившись с четверть часа, они, по команде Балицкого, полным ходом, что есть мочи, бегут в стороны и бросаются навзничь.

Я также командую своим людям «ложись». Фитиль зажжен и сейчас произойдет взрыв.

Тучи пыли, щебня, камней и вместе густого черного дыма взлетели высоко к небу; за ними на короткий миг показалось пламя. Гул и грохот, повторившиеся два раза, оглушили нас и затем прокатились эхом по окрестным местам. По воздуху долго с звонким стоном носились куски рельс.

Дозорные доносят, что со стороны Прейсиш Эйлау в нашем направлении стелятся тучи пыли; по приказании» командира эскадрона, Третьяков едет проверить их сведения. Он сообщает, что в значительном количестве двигается конница. Наши лошади очень утомлены и это создает известную тревогу. Соколов приказывает всем собираться к коноводам.

Неожиданно, слева послышалось равномерное пыхтение паровоза и стук колес. Я бегом рассыпал свой взвод вдоль полотна; низкие пни, пустившие свежую поросль, представляли собой и прекрасную маскировку и вместе упоры для стрельбы.

Я прихватил винтовку моего вестового и также залег за одним из пней; по цепи передал, чтобы без моей команды не стреляли. Справа от меня рассыпались в цепь конно-саперы, под командой Аршеневского.

Мимо, тихим ходом, стал проходить перед нами паровоз с тендером; кроме людей его обслуживающих, стояли на нем и сидели на тендере солдаты с винтовками в руках. Паровоз приближался к взорванному месту, но, заметив оборванную висящую проволоку, остановился; порезали ее не то наши дозорные, не то осколки рельс от взрыва. В это время заржали лошади у коноводов; немцы насторожились и спускавшиеся уже было люди полезли снова по трапу наверх.

Мы открыли стрельбу, — видно было, как попадали почти-что все люди, но паровоз покатил все-таки назад, задним ходом. Из него стал вываливаться один из трупов и наконец выпал около нас на землю. Сейчас же началась частая стрельба немного левее, — это обстреливал последних живых на паровозе возвращавшийся Христиани с 3-м взводом.

Вывалившийся убитый оказался железнодорож - ным служащим; мы у него нашли секретные приказы, расписания ушедших из Бартенштейна за вчерашний день поездов и другие документы.

Вместе с тем время идет, и вражеская кавалерия к нам все приближается.

Садимся и просеками леса, чтобы не подьшать пыли, уходим на спасительный восток. Прибившийся к нам Шеркин зачислен в 4-й взвод и идет в моей заставе; его знание окрестностей мне очень помогает. Выйдя из рощи, — лощинами и оврагами, обходя деревни, все время почти рысью, уходим подальше от места взрыва. По совету Шеркина идем к имению Луизенберг, расположенному, по его словам, скрытно и вдали от больших дорог, и где можно достать фураж и продукты.

Пройдя около десяти километров, подходим к Луизенбергу. Потянуло запахом жилья и навоза. С обеих сторон основательные хозяйственная постройки, затем густой живописный сад и наконец господский дом.

Высылаем дозоры в сторону Капситтена, что мы проходили сегодня утром, и к востоку. Расставляем посты со всех сторон усадьбы с приказанием стоять совершенно скрытно и всех в нее впускать и никого не выпускать. Простоять решаем здесь до вечера, так как лошади совершенно утомлены. Двух кирасир на более свежих конях Андреева и Приступу, посылаем с донесением в Штаб дивизии (Оба пропали без вести. Через год Андреев сообщил в письме из германского плена, что они напоролись на немецкую пехоту. Приступа был убит, а Андреев тяжело ранен. В конце письма он просил доложить командиру, что донесение в руки неприятеля все же не попало, так как он успел его сесть.).

Прислуга в доме сообщает, что господа уехали. Мы решили, что они бежали, как и другие, подальше от войны.

Наши офицеры собрались все в небольшой гостиной. В открытые окна, играя кисеей занавесок, врывается теплый мягкий ветер и приносит запах разморившейся на солнце хвои и пышного цветника, рассаженного на лужайке перед домом.

Возвращаются дозоры. В Капситтене стоит немецкая кавалерия, лошади расседланы. Мы, по-видимому, счастливо проскочили это местечко, во время смены охранения, когда одна часть уже ушла, а другая, смененная, не успела еще вернуться.

Просидев около часа за разбором бумаг и чтением газеты, найденных при убитом железнодорожнике, неожиданно услышали звуки бича, перебой идущих рысью лошадей и мягкое шуршание резиновых шин по мелкому гравию аллеи.

К дому подкатила коляска с сидевшими в ней хорошо одетыми господином и дамой.

Подав руку своей спутнице, весело соскочившей с подножки на землю, и заботливо посмотрев на лошадей, господин что то сказал кучеру и вслед за дамой взбежал на крыльцо и затем в переднюю.

Спрятав бумаги, мы все встали; Балицкий, в совершенстве владеющий немецким языком, пошел им на встречу. Завидя нас, хозяева расплылись в приветливой улыбке, но на один лишь миг. Моментально поняв, что перед ними русские, оба побледнели; дама, ослабев от волнения, опустилась даже в кресло. Балицкий принес извинение, что мы незванные вторглись в их дом, но, что делать, прибавил он, таковы законы войны. Хозяин, быстро овладев собой, ответил, что он нас понимает и спросил позволения пройти к себе в комнату. Балицкий ответил, что в этом отношении, стеснений ему чинить мы не собираемся. Хозяйка в это время скрылась уже из передней.

Не прошло и нескольких минут, как помещикт появился снова и предложил нам у него пообедать. Мы, проведя впроголодь последние два дня, с удовольствием согласились.

Часа через полтора мы уже сидели в длинной столовой, стены которой сплошь увешаны были тарелками и полотенцами, за прекрасно сервированным столом, накрытым белоснежной скатертью. Сквозь стеклянную дверь и окна виден был сад, полный зелени и предвечернего солнечного света.

К обеду вышли хозяева. Заметив фотографии лошадей, развешанные на стене, мы завели беседу на тему о конском спорте и очень удачно, так как хозяин оказался владельцем скаковой конюшни и страстным любителем лошадей.

Хозяйка нам рассказывала о театре, балах, обт обществе Кенигсберга. Лед был сломан, и мы непринужденно болтали, чувствуя себя в гостях в гостеприимной помещичьей семье. На противоположном конце стола разгорелся даже страстный спор междз хозяином и нашим командиром эскадрона — известным скакуном, о достоинствах каких - то кровных производителей, знакомых им обоим.

В разговоре о Кенигсбергском обществе, Погоржанский спросил милую хозяйку — оживлял ли город, стоявший там 3 Кирасирский полк, на что она ответила вопросом, откуда он знает, вообще, про Кенигсберских кирасир. Погоржанский, не задумываясь, ответил, что пришлось недавно встретиться с офицером этого полка, которого довелось ему взять в плен. Наша собеседница смутилась и вместе за беспокоилась; она спросила не знаем ли мы как зовут этого офицера; услышав фамилию, она сразу успокоилась. Видимо боялась за какого-нибудь родственника.

После обеда, за кофе с ликером «Гольдвассер». хозяин все же откровенно поделился с нами изумлением, так неожиданно встретить у себя русские части. Нам пришлось фантазировать, что мы прорвали фронт где-то южнее, что находимся в передовом отряде, и что к вечеру должна подойти сюда уже пехота.

Когда стало заметно темнеть, командир приказал эскадрону выводить лошадей к окраине усадьбы, через которую мы вошли. Разложив карту, при хозяине, водя пальцем по дороге на Прейсиш Эйлау, мы нарочно громко называли имена деревень на ней лежащих. Поблагодарив сердечно хозяев за гостеприимство, мы сели на лошадей и поехали к эскадрону.

Я с 4-м взводом выхожу по дороге, что идет на юг; войдя же в рощу, круто меняю направление, взяв его на северо-восток; сзади идут саперная команда и эскадрон.

Соколов и Христиани меня нагоняют; совещаемся где заночевать; решаем в одном из пустых хуторов, разбросанных между лесистых холмов и оврагов, под Домнау, мимо которых мы сегодня утром проходили.

Христиани остается при моей заставе.

Наступает темная ночь, сильно затрудняющая ориентировку; иду по лесным дорожкам, стараясь держаться по светящемуся компасу прямо на север. Один из дозорных запутался в проволоке и грохнулся вместе с конем; еле из нее его выпутали. Темно, — темнота усиливается еще от тумана, заполняющего промежутки между стволами деревьев и кустами. Боясь, что дозорные отобьются и уверенный, что все равно они ничего не видят вокруг себя, отзываю их ко взводу. Неожиданно послышались протяжные стонущие звуки; пока сообразили, что это орет сова, как-то невольно все вздрогнули.

Оказалось, что все-таки мы сбились немного влево и поэтому вышли на шоссе, по которому шли сегодня ранним утром. Снова повернули по проселочной дороге направо и пройдя с пол километра, уперлись в большой богатый хутор. Командир эскадрона приказал становиться в нем на ночлег.

Большие сараи были полны фуражом. В чистеньком хорошо обставленном доме царил мертвый покой; все красноречиво говорило в нем о поспешном бегстве хозяев.

Сзади двора — большой пруд, с боков обрывистые холмы, поросшие кустарником. Опасна нам лишь дорога, ведущая от шоссе на хутор; на нее и ставим единственный караул. Громкие разговоры и огни строго запрещаем.

Край неба понемногу багровеет, словно от зарева, — вылезает широкая, круглолицая луна и в её освещении понемногу вырастают одна за другой рослые липы, окаймляющие двумя стройными рядами, дорогу на хутор. Плывущие по небу облака поминутно затемняют месяц; их тени, перегоняя одна другую, быстро бегут по земле.

Тело оцепенело от переутомления, — завалившись на диван, я моментально заснул тяжелым, свинцовым сном. Не знаю долго ли я проспал, когда кто-то в темноте стал меня настойчиво будить. Волнующийся голос докладывал, что по шоссе двигается неприятель. Спавший на соседнем диване, Соколов просыпается. Мы оба вскакиваем и, прячась за липы, крадемся к шоссе.

Справа слышна немецкая речь и мерный шаг тяжелых сапог. Мы шепотом, наклонившись один к уху другого, переговариваемся и решаем, что запоздавшая тревога нас может только погубить.

По шоссе проходит около двух немецких рот, не подозревая, что несколько замерших, чтобы себя не выдать врагов, наблюдают за ними совсем рядом из-за деревьев. Постепенно шаги их замирают и вместе с этим от нашего сердца отлегает тревога.

Через полчаса тем же путем рысью прошел немецкий эскадрон.

Я долго еще пробыл вместе с караулом и только когда тишина воцарилась полная, вернулся на свой диван и снова крепко заснул.

15 августа.

На рассвете, под музыку отдаленного боя, разыгравшегося где-то на юго-востоке, прощаемся с приютившим нас на ночь, гостеприимным хутором и переводим эскадрон на проселочную дорогу, поглубже в лес.

Одновременно, уходят три разъезда — Христиани назад по шоссе на Капситтен, Погоржанский вперед на Домнау и унтер-офицер Великанов на то место, где мы вчера утром пересекли неприятельское сторожевое охранение. Через три четверти часа приходят донесения — от Погоржанского, что город Домнау свободен и от Великанова — что ни войск, ни жителей он нигде не обнаружил. Отсюда заключаем, что минувшей ночью немцы, сняв охранение, отошли и, что мы таким образом, очутились между противником и своими войсками.

Кирасиры с интересом слушают рассказы людей, бывших ночью в карауле и в непосредственной близости наблюдавших движение немцев; им представляется сказочным, что в то время, когда они спокойно спали в сараях крепким сном, — совсем рядом прошел враг и, сравнительно с нами, в большом количестве.

Соколов составляет «маяк», в виде пяти кирасир, чтобы направлять людей с донесениями, а также и разъезд Христиани на сборное место эскадрона — северо-восточный выход из города Домнау. Великанову так же послано приказание присоединиться к эскадрону.

Солнце только взошло. Лес полон свежим смолистым воздухом. Проснувшиеся птицы и тысячи всяких насекомых наполняют его своей бодрой и несмолкаемой трескотней.

Пройдя спокойно три километра по шоссе, входим в маленький, еще сонный, городок Домнау. При звуках, гулко отбивающих подковами по мостовой, многочисленных лошадиных ног, многия ставни приоткрываются и из окон выглядывают, растрепанные со сна, физиономии местных жителей.

При выходе из города, у перекрестка дорог, среди жнивьев, стоит высокая мельница. В её тени сидят кирасиры из разъезда Погоржанского и на длинном поводу держат лошадей, ставших полу кругом и все время мотающих хвостами. Сам Погоржанский взобрался на верх мельницы и наблюдает в бинокль окружающую местность. По его словам, заметны небольшие разъезды по дорогам на север, по его мнению, русские. В направлении же на восток и на юг — всюду пусто.

Командир эскадрона приказывает ему двигаться с разъездом дальше, по дороге на Фридланд.

Прождав еще с полчаса, видим возвращающегося Христиани. Ему удалось, благодаря его вестовому Коху, говорящему по-немецки и кирасиру Овчареку — по-польски, достоверно узнать от местных жителей, что вся полоса, нами вчера пройденная, и Прейсиш Эйлау оставлены сегодня ночью отступившими немцами.

Погоржанский присылает донесение о своей встрече с нашими пехотными разведчиками 40-й дивизии; их сторожевое охранение со вчерашнего вечера стало на высоте деревни Георгенау. Погоржанский сказал им, что всю разведку, на 20 верст вперед мы уже сделали и потому они могут возвращаться к себе а, главное, должны предупредить полевые караулы и заставы о нашем возвращении через их линию охранения.

Эскадрон собрался целиком. Садимся и двигаемся к Георгенау. Встречаем пехотных солдат 160 Абхасского полка. Мы знаем, какая тяжесть ложится на пехоту и в бою, и в походе, знаем, как истекают кровью пехотные части при каждом сражении, и потому испытываем чувство некоторого перед ними умиления.

По правой стороне дороги тянутся каменные, с красными черепичными крышами, суровые и тяжелые хозяйственные постройки. Дальше огромный барский дом, в котором легко заблудиться. Все вещи в нем не тронуты; в раскрытых шкафах висят многочисленные военные мундиры.

В темной, несмотря на яркое солнечное утро, столовой поят нас чаем и угощают булками с сыром, командир роты и его молоденький, только что выпущенный из училища, субалтерн. В ротной кухне кипит вода; наши люди получают кипяток и пьют кофе, что достали вместе с сахаром из местных запасов.

Пройдя из Георгенау 8 километров, подходим к Фридланду. Встретившийся у железнодорожной станции разъезд 1-го драгунского полка сообщил, что наша дивизия стоит в резервном порядке за кирхой. Соколов, прихватив двух ординарцев, поехал являться; эскадрону же приказал спешиться и ждать его распоряжений. Вскоре вернулся один из ординарцев Соколова с приказанием — Христиани и мне поехать к офицеру Штаба IV Корпуса и дать ему нужную ориентировку.

Следуем за посланным за нами Ерпалевым. Город переполнен отдыхающими вдоль улиц частями 30-й пехотной дивизии. Скамейки, ступеньки и просто троттуары полны сидящими на них солдатами, опирающимися на снятые с себя скатки и вещевые мешки.

В беседке, в небольшом садике, расположились вокруг стола офицер Генерального Штаба, ротмистр I драгунского полка и пехотный полковник. За углом стоит автомобиль. На сидении подле руля дремлет с широко раскрытым ртом его члоф- фер.

Офицер Генерального Штаба объясняет нам, что во 2-й армии неудачно слагаются бои, отчего наша 1-я армия должна ей помочь наступлением своего левого фланга и рейдом конницы. Он и приехал на автомобиле во Фридланд, чтобы привезти распоряжения войсковым частям и с целью ориентировать их в сложившейся обстановке. IV корпус сегодня продолжает наступление, причем 30-я дивизия идет по тем местам, где мы вчера бродили; оттого наш доклад и должен быть для них весьма ценным и по содержанию, и по времени. Пехотный полковник оказался начальником авангарда, а ротмистр командиром высылаемого вперед дивизиона корпусной конницы.

Дав ориентировку, насколько мы могли, полную, возвращаемся к эскадрону, направляющемуся уже по городским улицам к кирхе. Встречаем стоящую вдоль улицы батарею 30-й бригады. Артиллерийские лошади имеют усталый вид; понуро опустив головы и прикрыв глаза. Они лениво отмахиваются от мух, чуть шевеля хвостами и ушами.

От поджидавшего нас Соколова узнаем, что во Фридланде стоят лишь кавалергарды и конногвардейцы, получившие — вчера приказание идти в глубокий тыл на пополнение и на отдых, а сегодня отменяющее его новое приказание — вернуться к дивизии.

У окраины города мы присоединяемся к 1-й бригаде, расположившейся в резервном порядке на поле, на котором происходило историческое сражение в 1807 году. От кавалергардов узнаем, что в эту ночь вся дивизия стояла в Абшвагене; утром же 2-я бригада ушла дальше на запад.

Поле, на котором мы стали, все, от края и до края, было густо запружено всякого рода возами, кибитками и телегами, вокруг которых толпились люди, лошади и коровы; кое-где подымался дым от разложенных костров. Сборище это — бежавшие жители, которых опередила волна нашего наступления; их сгоняют сюда со всех дорог, чтобы они не мешали движению наших войсковых частей.

Вслед за первой бригадой садимся и двигаемся по большой дороге на Швенау; в этой деревне проходим линию сторожевого охранения, занимаемую 158 Кутаисским полком. Сюда же в распоряжение сторожевого отряда, шла вслед за нами, конная сотня пограничной стражи.

1-я бригада предполагает ночевать в Альменха- узене; выступление завтра назначено на 7 часов утра.

Не доходя около километра до названного местечка, занимаем усадьбу подле дороги. И фуража, и продуктов находим вдоволь.

Под вечер, гуляя по саду, взбираемся по ступенькам в беседку, построенную на насыпном холме, обложенном дерном.

Перед нами — с одной стороны — деревья, кусты и клумбы, среди которых воцаряются уже вечерние сумерки, с другой — даль лугов и полей при свете скрывающегося за горизонтом солнца. Тянет горьким запахом полыни, растущей у забора. Тишина полная. После сплошного напряжения за время нашего набега, замечаем в себе реакцию лень, чувство покоя и некоторую дряблость.

Говорим о солдатах. Приходим к тому мнению, что опасности в войне они долго не замечали и относились к ней, как к безобидному спорту; после же боя под Каушеном, с его многочисленными жертвами, наступил перелом — более серьезное и вдумчивое отношение.

Здесь в Пруссии их не интересуют ни народ с его чуждым, непонятным языком, ни аккуратные города, ни имения. Их внимание останавливает на себе и вместе изумляет лишь крестьянское хозяйство во всех его подробностях.

Предвкушая чувство удовлетворения при докладе об исполненной нами в совершенстве задаче, ложимся спать. В больших сараях, раскидавшись в самых разнообразных позах по нагроможденному чуть не до крыши душистому сену, спят спокойным крепким сном усталые кирасиры и конносаперы.

16 августа.

Раннее прекрасное летнее утро. В легкой дымке тающего тумана показалось взошедшее солнце. Еще не было семи часов, когда мы подошли и пристроились к 1-й бригаде. Слезли и расселись в траве по краю придорожной канавы.

Балицкий поехал вперед; сейчас же вернулся и сообщил, что не двигаемся оттого, что неизвестно куда пошла 2-я бригада; узнать об этом поехал на автомобиле кавалергард Голынский.

Вскоре произошло какое-то движение, и кавалергарды рысью ушли вперед; нам предложено оставаться на местах. Со стороны Фридланда, подъехал на автомобиле прикомандированный к Штабу дивизии кирасир Его Величества Юшков, везший пакеты, письма и сводки и сообщивший определенно, что Нахичеванский со всем отрядом находится в Мюльха- узене, в 14 километрах, к западу от нас. Об этом он поехал докладывать Скоропадскому. Вскоре Юшков вернулся и рассказал, что Голынский убит при везде в мест. Абшванген; раненый шоффер вернулся обратно со сползшим с сидения трупом и определенно доложил, что стреляли в них жители. Кавалергарды немедленно пошли наказать виновных. Юшкову же с его автомобилем Скоропадский приказал следовать за бригадой ввиду того, что дорога не безопасна.

Около 10 часов утра мы вошли в мест. Мюльхаузен. Командир эскадрона поехал являться Хану Нахичеванскому. Тот собирался уже садиться верхом, чтобы нагнать свои части, двинувшиеся по дороге на Прейсиш Эйлау и далее, в тыл немцам, ведущим наступление на 2-ю армию. Наша дивизия выделена из состава конницы Нахичеванского и получила задачу стоять заслоном и разведывать в сторону Кенигсберга и к западу. По этой же причине и вернули первую бригаду. Мы с конносаперами заслужили самую лестную оценку исполнению нами трудной боевой задачи.

Полк стоит в сторожевом охранении. На биваке нашли лишь взвод 2-го эскадрона Поливанова и наш 1-й взвод Чебышова, вернувшиеся с разведки. Поливанов блестяще выполнил данную ему задачу — сумел пробраться в самый город Бартенщтейн и обнаружить там стягивание и посадку в поезда немецкой пехоты. Чебышов побывал в Тильзите. По его словам, город полон жителей, ходят трамваи, стоит на местах полиция. Встретили его довольно благодушно. Соединился он с кавалергардским разъездом Багратиона и еще с одним от армейской кавалерии. На следующий день по приходе сменила их пограничная стража, пришедшая из Таурогена. По дороге в Тильзит он атаковал немецкий разъезд и, в виде трофеев, привел двух лошадей. Одна из под офицера, кровный тракенен, взята им себе под седло и названа «Эльзой» в честь хорошенькой немки, у которой он столовался. Между прочим, — когда Чебышов направился встречать вступавших в город пограничников, его вестовой с чем-то замешкался и он один подъехал к командиру пограничной сотни. Тот, увидев лошадь под немецким седлом и снаряжением, решил, что Чебышов переодетый немец, говорящий по-русски; чтобы полу. чить доказательства, что это не так, он попросил у него осмотреть полевую сумку. Там были напиханы разные, взятые на станции, документы, а также карта и полевая книжка убитого прусского офицера; здесь уж у пограничников сомнений больше не оставалось, и они взяли Чебышова в плен. Выручил его, вызванный вестовым, Багратион.

Кавалергарды и конногвардейцы стали по квартирам, занимавшимся ушедшей утром Сводной дивизией. Наш эскадрон занял часть местечка, расположенную за рекой, где уже стал раньше 1-й взвод. Переходить туда надо по высоким мосткам, в одну доску с перилами. Расставив эскадрон, мы пошли купаться; резвились необычайно. Вскоре вся речка перед нами наполнилась смуглыми телами наших кирасир.

Полк вернулся днем со сторожевки. Лейб и 2-й эскадроны под командой полковника Данилова, вели третьего дня бой, с неприятельской пехотой под ст. Унру и Удервангеном, сходились до 300-400 шагов; затем пошли в конном строю на поезд, в который грузились немецкие солдаты, но запутались в проволоке. 3-й эскадрон, обойдя занятую противником линию реки Фридшинг, лесами слева, дошел до линии Виттенберг - Боршерсдорф, причем вечером его разъезды освещались лучами крепостных прожекторов.

К вечеру в Мюльхаузен пришел взвод казаков под командой корнета Галкина. Он привез сведения, что охранение 40-й дивизии, временно входящей в состав III Корпуса, выдвинуто вперед на линию Штойкгейма. Для того, чтобы связаться с нашим охранением высланы казачьи заставы от корпусной конницы; его взвод назначен в наш Штаб дивизии для связи.

2-й эскадрон расположился за рекой рядом с нами. Вечером офицеры обоих эскадронов ужинали вместе. Квартиры заняли в соседних домах.

17 августа.

Утро теплое и тихое, но пасмурное.

На деревенской площади ставят стол, накрывают его скатертью. Вокруг все украшено зелеными ветками и полевыми цветами, принесенными заботливыми руками кирасир. Приходят наш полковой священник и церковник. Батюшка кладет на стол походные дары и антиминс, а также Крест и Евангелие. Вскоре собирается весь полк. Вызывают желающих певчих; составляется хор, большинство участников которого — трубачи. Проникновенно служит священник, старательно поет хор, вдохновенно молятся люди, далеко ушедшие из родной во вражескую землю, где каждый миг сторожит их смерть.

После службы все офицеры, вместе, пообедали; перед обедом командир полка представлял нас приехавшему, вновь назначенному, Командиру бригады генералу князю Енгалычеву. Днем мы с Христиани осматривали местечко, — ничего оно собой интересного не представляет, — в роде всех остальных в Восточной Пруссии.

С северо-востока подымается близкая артиллерийская стрельба, иногда ветер доносит перекаты частого ружейного огня. Близость и направление их несколько нас смущают, и мы решаем идти на всякий случай, обратно в расположение эскадрона.

По дороге замечаю вывешенный над перевязочным пунктом флаг Красного Креста, тот самый, что я достал по просьбе Пиккеля в Куссене. Пришли мы вовремя, так как уже было получено приказание нашему эскадрону стать на новый сторожевой участок вправо от деревни Левиттен, удлинив таким образом линию охранения, занятую сегодня Кавалергардским полком. Мера эта принята была от того, что около Удервангена накопившиеся в нем немцы, повели наступление и сбили казачьи заставы, стоявшие правее нашего охранения.

Выступив в пятом часу дня, идем скучными проселками среди песков, поросших редким кустарником. Главная застава — 1 и 4 взводы — становится в отдельном хуторе между Левиттен и Висденен; кроме Командира эскадрона остаются при ней Чебышов, Христиани и я; Третьяков с 3-м взводом идет в левую заставу к Левиттену, Марков со 2-м взводом в правую, на опушку рощи, что восточнее Левиттена; Погоржанский, с отдельным усиленным полевым караулом от 4-го взвода, на юго-восточный край той же рощи; ему вменяется в обязанность связаться вправо с казаками.

Темнеет. Северный ветер несет с собой сырость и холод. Замолкшая было стрельба разгорается с новой силой. Посланные к Маркову и Погоржан- скому докладывают, что у них все спокойно; впереди же их наступают казаки на Унру и правее. Вскоре подымается зарево многих пожаров. Вокруг становится светлее от их багровых отблесков. Часам к 9 вечера все успокоилось. Погоржанский донес, что казачьи цепи ушли, выставив заставы на старых местах.

К ночи Марков сообщает, что от его взвода ходила пешая разведка, выяснившая, что неприятельское охранение стоит по реке Фришинг; селение того же названия занято немецкой пехотой и по окраине его вырыты окопы. В то же время началась стрельба на нашем участке, — донесения от застав говорят о выходе неприятельских разведчиков на наши полевые караулы. Ночь беспокойная. Вдобавок Погоржан- ский сообщает, что казачьи заставы сворачиваются и уходят. Соколов посылает соответствующее донесение командиру Сторожевого Отряда генералу князю Долгорукову.

Несмотря на все волнения, сон одолевает, и мы один за другим замолкаем и погружаемся в дрему.

18 августа.

Кто-то долго возится в ночной темноте подле нашей двери; наконец, нащупав щеколду, разом ее открывает. Порывы ветра хлопают в сенях входными дверьми, скрипя заржавевшими петлями. Наш сон чуток и тревожен — мы все сразу просыпаемся.

«Вашему Высокоблагородию приказание».

Соколов долго чиркает спичками, затем зажигает свечу. Небольшая комната наполняется тусклым светом. Приказание гласит: «К деревне Акерау (что в 12 километрах к северо-востоку от Вас) должна была сегодня подойти дивизия нашей пехоты. Немедленно вышлите офицерский разъезд с целью 1) сообщить в её штаб обстановку и 2) настоятельно просить об её немедленном содействии нам — наступлением на Удерванген. Никаких кроки или записок о расположении и составе наших войск при себе не иметь. Все хранить в памяти.

С рассветом выслать второй офицерский разъезд на деревню Либенау. Задача — наблюдение за дорогами между железнодорожной линией и болотом Целау. Срок до 12 часов дня».

Раскладываем карту и ищем по ней конечные пункты разведки. Свет от огарка слишком слаб, — по карте бегают лучи от наших электрических фонариков. Задача первому разъезду необычайно трудна, — для её выполнения необходимо пройти сквозь сплошное немецкое охранение, занимающее болотистую речку. Начальник отряда видимо также это прекрасно учитывает, о чем красноречиво говорит приказание — все хранить в памяти и ничего на бумаге.

Вызванному вахмистру приказано немедленно приготовить разъезд в семь кирасир без пик. Очередь идти в наряд Христиани, но мы с Чебышовым протестуем ввиду совершенно исключительной сложности задачи. Командир эскадрона присоединяется к нашему мнению и дает тянуть узелки. Двойной узел

— дальний разъезд, простой — наблюдение, без узла

— оставаться на главной заставе. Христиани не перестает спорить, доказывая, что раз существует очередь, ее необходимо выполнять и невозможно сложность нарядов взвешивать каким-то аптекарским весом.

Тянем одновременно ушки, сделанные Соколовым из углов его платка. Я вынимаю двойной узелок, Чебышов — простой. Немедленно приказываю седлать свою лошадь и иду к разъезду.

Темень кромешная. С неба, будто сквозь сито, сеет мелкий холодный дождик. Пока идут приготовления, возвращаюсь в дом, чтобы при свете рассмотреть карту и составить маршрут. Решаю идти на заставу Маркова и взять там проводниками людей, что ходили вечером на разведку. Прощаюсь с нашими офицерами и выхожу снова в мглу и темень дождливой ветренной ночи.

Христиани пошел провожать меня до ворот. Здесь, прощаясь со мной, он похлопал по шее мою лошадь и заметил: «хорошо она тебе служит; удачное приобретение ты сделал. Это были последния его слова, что я слышал, последния навеки...

Пройдя около километра, подходим к роще и идем, по её опушке. Дождь не перестает лить, однообразно и ровно шумя по траве и листьям деревьев. Гудят в лесу набегающие порывы ветра. У самой опушки, в одиноко стоящем дворе расположена застава Маркова; люди и лошади, в полной боевой готовности, укрылись от непогоды в большом сарае. Марков дает мне провожатого на полевой караул. Продвигаемся сначала рощей, затем кустарником. Дорожка узкая; все время задеваем за деревья, отчего немедленно обдает нас холодным душем.

Справа горизонт начинает светлеть, — мало по малу окружающие предметы вырисовываются все яснее.

В полуразвалившемся сарае стоит 8 человек караула. Двое, что вечером ходили в разведку, идут пешком, нашими проводниками. Кругом клубится густой туман, — в двух шагах уже ничего не видно. Приказываю людям, чтобы не отбиться от разъезда, идти гуськом, на хвосту друг у друга. Проводники обводят нас вокруг пустой деревни Унру, переходят с нами железнодорожный переезд и просят остановиться. Один из них, кирасир Устинов, советует, взяв круто направо, опуститься в овражок, впадающий в речку, и по нему попытаться подойти к неприятельскому охранению. Отпустив с благодарностью проводников, в точности выполняю их советы.

Благополучно идем по дну оврага, перед нами все опускающегося книзу. Слева слышны громкие отрывистые разговоры. В колеблющемся тумане заметны контуры деревенских домов; мы к ним приближаемся. Моя кобыла неожиданно выкарабкалась наверх и между двумя деревьями вынесла меня на довольно широкую пересекающую наш путь, дорогу. Я дал шпоры и стал спускаться с её противоположной стороны снова в овраг. Оглянулся — еле различимые в тумане, тени моих кирасир следуют за мной. В это время в деревне поднялся неистовый лай собак, заглушающий все остальные звуки. Некоторые, по-видимому, брошенные и изголодавшиеся, псы начали переходить на завывание. Моя кобыла зашлепала по грязи, а затем под её ногами забулькала вода. По заученному на память маршруту, знаю, что овраг кончился и, что мы переходим реку Фришинг. Слева совсем близко, послышался, неожиданно, — резкий короткий окрик, вскоре второй, а затем выстрел. Собаки снова залились лаем. Две винтовки часто застучали выстрелами вдоль пройденной нами дороги. Послышались в деревне тревожные голоса и вслед за этим вся её окраина опоясалась огоньками выстрелов.

Но мы, в это время, поднявшись по скользкому глинистому скату берега, собрались уже в кустах с противоположной стороны деревни. Шум от стрельбы и внимание, по ошибке отвлеченное в направлении нашего охранения, оказались нам очень на руку. Мы широким галопом, спокойно ушли в ближайший лес. Ориентировав карту, замечаю, что надо принять вправо и держаться ближе к дороге, идущей на Аке- рау. Найдя тропинку, вьющуюся в нужном нам направлении, высылаю дозорного и веду по ней свой разъезд. Идем таким образом около получаса. Деревья становятся реже, сквозь них просвечивает широкая поляна. Дозорный стремительно осаживает лошадь за деревья и дает нам тревожные знаки.

Старшим в разъезде щдет, отпросившийся из Штаба полка в строй эскадрона, унтер-офицер Семенов. Он подезжает к дозорному и вместе с ним пристально во что-то всматривается. Возвратившись, докладывает, что по дороге проехало три всадника и что хутора, лежащие перед нами, заняты отдыхающей, расседлавшей коней, кавалерией. Я слезаю с лошади, подхожу пешком к дозорному и в бинокль рассматриваю окружающую местность. Из карты явствует, что лежащая передо мной разбросанная деревня — Хафербек. По её дворам расположилась кавалерия, примерно около эскадрона. Немцы только что встали; в растегнутых мундирах, большей частью босиком, они водят лошадей к колодцам на водопой. Некоторые из них заняты утренним умыванием. Мои люди видимо понимают серьезность нашего положения и инстинктивно ко мне жмутся. Чтобы их приободрить, рассказываю им данную нам задачу и уверяю, что через 2-3 километра мы уже встретим русскую пехоту. Спокойствие немцев, по правде, вселяет во мне насчет этого большие сомнения.

Найдя на карте полевую дорогу, ведущую в имение Акерау, сворачиваю в её направлении. Дождик на время, сделавший было перерыв, полил с новой силой. Люди совершенно мокры; от коней валит пар. Когда мы удалялись лесом от Хафербека, на момент сквозь просеку увидели дорогу и следующий по ней немецкий примерно полуэскадрон, шедший от Акерау на Хафербек.

«Должно, уходят от нашей пехоты», заметил по этому поводу Карпекин. Его предположение людям понравилось и их оживило. Нам наперерез тянулась полевая телефонная линия. Мы старательно ее попортили. Впереди вырисовались, высоко на холму расположенные господский двор и деревня Акерау. Посылаю двух дозорных ее осмотреть. Возвращаются и докладывают, что в ней ни души, во дворах же заметны следы свежого бивака. Последнее известие дает мне надежду, что ночевали здесь русские части и выступили с рассветом вперед. Продвигаюсь с разъездом через имение в деревню. Увы, консервные банки носят клейма немецких заготовок; ночевали здесь не русские части, а пруссаки. Увожу разъезд ближе к выходу и в более скрытное место — в имение. Высылаю дозорных.

Один из них возвращается с сияющим лицом и докладывает, что большая колонна пехоты с артиллерией двигается по дороге, верстах в 2-х, 3-х от нас. Судя по тому, что на людях фуражки, а не каски, войска должны быть русскими. Развернув карту, прихожу к убеждению, что вероятно так это и есть: дивизия продвигалась немного севернее, более удобным путем и распространяется теперь к югу.

Боясь попасть под обстрел нашей пехоты, могущей принять нас за немцев, отзываю дозорных и решаю спокойным шегом идти в её направлении.

От Акерау крестом расходятся четыре дороги. На восток от деревни на много верст тянется высокий, темный молчаливый лес; — по соображениям стратегического характера немцами сохранена в районе Кенигсбергской крепости большая заболоченная пуща. К юго-западу идет насыпная дорога, обсаженная деревьями и обмотанная проволокой, ведущая на дер. Эберсвальде. По ней мы и стали держать наш путь.

Вся болотистая вокруг долина еще была окутана утренним туманом. Справа по дороге, пересекающей нашу, под углом в 45 градусов, и также насыпной, тянулись длинные пехотные колонны, два раза прерываемые двигавшимися шегом батареями. Мы спокойно продолжали свой путь; перед нами вплотную уже вырисовались, стоящие на краю деревни, постройки. Семенов, неожиданно, захлебывающимся голосом проговорил: «Ваше Высокоблагородие, это немцы, я их отлично различаю». Зная его изумительное зрение, я ни секунды не сомневался. Из соседнего дома вышло двое немецких солдат, как будто нарочно, чтобы подтвердить его слова; они, не обратив на нас никакого внимания, побрели спокойно по направлению к колонне. У меня мигом пронеслось в голове «выручить может лишь полное спокойствие». Путь отступления лежит по узкой дороге, оплетенной проволокой и со скатами на болотистые луга. Единственная надежда остается на то, что немцы будут продолжать принимать нас за свой разъезд.

В коротких словах говорю об этом своим людям, и мы шагом уходим назад по дороге, по которой только что пришли. Голова лихорадочно работает, — куда идти дальше. Решаю, что днем выбраться из неприятельских тылов, да еще при видимом наступлении немцев, совершенно невозможно. Единственный выход — уходить в пущу и ждать там ночи. Но вместе с тем необходимо возможно скорее найти способ сообщить своим все богатые данные, добытые моей разведкой и вовремя предупредить их о готовящемся немецком наступлении.

Семенов показывает мне рукой вперед и докладывает, что на встречу едет немецкий всадник. Приказываю скрытно вынуть шашки Семенову и еще двум кирасирам и зарубить его прежде, чем он опомнится. Все готово. Немец неожиданно останавливается и всматривается в пас; затем снимает карабин, дает два выстрела и карьером удирает назад. Сзади со стороны колонны начинается по нас стрельба. Я командую «марш марш» и мы, с места перейдя в карьер, мчимся к Акерау. В ушах стоит сплошной свист от ветра и от града пуль, посылаемых нам в догонку. Сверху падают подрезанные пулями сучья; из-под лошадиных копыт бьют летящие комья глинистой грязи. Влетаем в Акерау и спускаемся вниз к усадьбе. Здесь мы укрыты от выстрелов. За то слева по дороге замечаем подходящую к деревне колонну велосипедистов, усиленно надавливающих на педали и видимо рассчитывающих перерезать нам путь. Теперь вопрос в том, кто раньше проскочит деревенскую улицу. Стелемся широкими галопом. Велосипедисты уже рядом. Кричу «шашки к бою» и веду разъезд, срезая — в свою очередь им дорогу. Перед нами тропинка ведущая в лес. Переходим в карьер. Велосипедисты уже слезли и рассыпаются в цепь. Тропинка переходит в лесную просеку. Открытый по нас частый огонь уже не страшен; пули, вместо наших тел, вонзаются в стройные стволы осины и сосен густого леса.

Просека узкая, с канавами, полными воды, по краям. Грунт болотистый, копыта наполовину уходят в мягкий, сырой дерн. Перед нами бежит потревоженное население леса — виляют хвостами бегущие лисицы, выскакивают в панике зайцы, галопирует стадо грациозных диких коз. Вскоре просека выходит на лесную поляну, густо заросшую травой; посередине пересекает ее широкая, наполнения водой канава.

Я останавливаю разъезд и вынимаю карту. Ориен- тироку я потерял, идя карьером и крутясь по тропинкам; солнца, могущего помочь ориентироваться, нет. Слезаем и в поводу ведем коней, проваливающихся поминутно в болото. С трудом перескочили канаву и перевели через нее лошадей; вымокли во всяком случае изрядно.

Втянувшись снова в лес, веду разъезд спешенным по продолжающейся просеце; покорно идут мокрые усталые кони, бренча висящими по бокам стременами. Пройдя с четверть часа, упираемся в дорогу. Это дает сразу точное определение места, где мы находимся, — дорога, пересекающая пущу с севера на юг, — единственная. Дождь проходит; дорога хорошо наезженная и с сухим грунтом; я снова получил возможность идти по карте. — Все это, вместе взятое, подымает настроение. Сажаю разъезд на коней и, выслав дозорного, иду по дороге направо, в направлении на юг. Набегающий ветер клонит верхушки густого, обступившего нас мохнатого леса. Деревья начинают редеть, местность все повышается, мы выходим на открытое место. Дозорный, мигом повернувший кругом, карьером возвращается к разъезду; десятка три немецких всадников его преследуют прямо по дороге. Мы полным ходом уходим назад. Немцы, сидящие на небольших, слабых лошадях, несмотря на все их старания, остаются далеко позади. Я перевожу разъезд в галоп и напряженно стараюсь составить ближайший план действий. Ясно, что все пути, ведущие к нашим войскам заняты наступающими немцами и что пройти по ним при этих условиях совершенно невозможно. Наша дорога делает извилину.

Повернув направо, неожиданно врезываемся в спокойно двигающуюся немецкую пехотную колонну. Пруссаки от неожиданности бросаются в обе стороны и вскидывают винтовки. «Назад» кричу я и мы поворачиваемся кругом и уходим в сторону кавалерии, от которой только-что ушли. Вслед за нами подымается беспорядочный частый огонь. Спереди и сзади противник, по сторонам — густой болотистый лес. По первой же просеке, по которой вьется еле заметная в траве тропинка, ухожу в лесную чащу по направлению на восток. Пройдя с километр, останавливаю разъезд; считаем людей, — все на лицо, осматриваем лошадей, — одна из них легко ранена в мякоть ноги. В глазах кирасир читаю, что во мне сосредоточены все их надежды, все упование Это обостряет чувство ответственности и укрепляет веру в то, что я выведу их из вражеского окружения. Судя по доносящимся до нас звукам артиллерийского огня, немцы уже вышли на расположение нашей дивизии. Идем дальше.

Перед нами, на лесной площадке — дом с небольшим двором и огородами. Во дворе стоит привязанный рыжий конь под седлом и жрет овес из навешенной на него торбы; кругом хлопочут куры, подбирающие просыпанные зерна. По моему приказанию Семенов берет трех кирасир и, держа ружья на изготовку, бежит вместе с ними к дому, откуда выводит двух мужчин, один из коих, судя по форме — лесник. Я подзываю последнего к себе, приказываю ему сесть на поседланную лошадь и вывести нас к местечку Мюльхаузену. В моей голове мигом созревает план. — Ясно, что наша слабая выдвинутая вперед дивизия, при столкновении с немцами, движение которых я только что наблюдал, принуждена будет отойти к пехоте. Третьего дня я слышал от казаков, что охранение ближайшей к нам 40-й дивизии стоит в Штокгейме; следовательно нам и следует постараться уйти к этому месту.

Приказываю леснику, возможнее скрытнее вывести нас к Штокгейму; скрытнее потому, что если в нас будут стрелять, то убьют Вероятно в первую же голову самого его.

Немец, сразу видимо меня понял. По тропинкам, среди болотистых, поросших мохом, кочек, по канавам, полным водой, по оврагам, мы неустанно шли к югу, слыша, по временам справа, звуки орудийной стрельбы. Лесник оказался прекрасным проводником и разведчиком. Иногда он подымал палец к губам и чуть слышно произносил «тсс». При этом мы вместе с ним замирали, пока не проходил мимо немецкий разъезд или пехотный дозор. Прошло не менее трех часов, пока мы вышли на опушку леса. Перед нами открылась мрачная, при свете хмурого сумрачного дня, равнина, с разбросанными по ней деревнями и обсаженными деревьями дорогами. Километрах в четырех от нас высилась острая кирпичная башня кирхи в Штокгейме. Слева, километрах в двух в деревне ясно различимы были в бинокль, — поседланные кони и солдаты, вне всякого сомнения, русские.

Поблагодарив лесника и дав ему серебряный рубль, случайно оказавшийся в кармане, я отпустил его домой. Через четверть часа мы, с нежностью всматриваясь в наших российских солдат, вошли в деревню Зоммерфельд, где стояла застава конных пограничников. Мы узнали, что их сотня придана пехотному сторожевому отряду, получившему утром приказание сворачиваться и уходить к сторожевому резерву.

Пройдя еще два километра, мы вошли в деревню Лиреттенфельд, где расположился батальон 157-го Имеретинского полка, собиравшийся сюда с линии сторожевого охранения. Командир батальона немедленно передал по телефону в Штаб своей дивизии привезенные мною сведения, с просьбой сообщить их дальше в Штабы высших инстанций.

Он мне рассказал, что войска III корпуса сегодня утром начали отход на заранее подготовленные укрепленные позиции на линию Велау-Алленбург; сторожевое охранение отведено на высоту Фридланда. Его батальону с сотней пограничников, приказано ждать подхода нашей дивизии в районе Штокгейма, после чего уходить на присоединение к своему полку.

Выйдя, вслед за этим, навстречу нашей дивизии и пройдя лишь два километра, в деревне Штокгейм я встретил Обоз 1-го разряда и наш полк. На телегах лежали трупы убитых командира 2 эскадрона Брюммера, корнета Швабе и нескольких кирасир; в хвосте обоза везли раненых. Явившись начальнику дивизии и командиру полка, направился в свой эскадрон.

Из всего, что я слышал, представилась следующая картина. — Вчера, 17 августа, армия, вместо предназначавшегося наступления, получила приказание отойти на основные укрепленные позиции и оттянуть соответственно этому, линию сторожевого охранения; по этой причине и ушли ночью, стоявшие правее нашего эскадрона, казачьи заставы. Штаб нашей дивизии получил диспозицию и приказание отойти — лишь глубокой ночью и дал полкам распоряжение о выступлении сегодня, 18-го утром в новый раион. Я был выслан в разъезд и получил задачу, соответственно старой обстановке и старым предположениям, об изменении которых стало известно нашему Штабу лишь в момент выхода моего на разведку. Немцы, осведомленные видимо о том, что наша слабая дивизия выдвинута далеко вперед под самую линию Кенигсбергских фортов, решили произвести из крепости наступление, дабы прогнать нас подальше, а если возможно и отрезать от пехоты. Наступление это они и повели с сегодняшнего утра. Глубокого обхвата нашей дивизии им выполнить не удалось, так как части её, но приказанию свыше, спокойно собрались и во время покинули район Мюльхаузена. Лишь передовые части немцев — самокатчики с 3-4 эскадронами кавалерии и несколькими орудиями сумели сбить правый участок нашего охранения, а также выйти на путь отступления нашей дивизии.

№ 4-й эскадрон, ранним утром получил приказание Начальника Сторожевого отряда — сбить небольшие партии неприятельских разведчиков у деревни Унру- и занять шоссе и железнодорожную линию, — с целью обеспечить со стороны Удервангена, фланговое по отношению к Кенигсбергской крепости, движение нашей дивизии.

Вместо разведчиков эскадрон столкнулся с цепями неприятельской пехоты, все время обхватывавшими его правый фланг; Чебышов с разъездом был отрезан и до сих пор о нем нет никаких известий. Эскадрон отошел к местечку Абшванген и снова завязал стрелковый бой с наседавшим все время на него противником. Погоржанский выехавший в. наблюдение с несколькими кирасирами на правый фланг, неожиданно попал на скрытую в кустах позицию немецкого артиллерийского взвода; выстрелом из орудия на картечь была убита его лошадь; вестовой втащил Погоржанского к себе на седло и вывез к Абшвангену. Поддержки эскадрону прислано не было в виду того, что дивизии, при отходе, не имело смысла втягиваться в бой.

Имея противника с трех сторон, под артиллерийским огнем с близкой дистанции, эскадрон, ушел лишь тогда, когда получил на то приказание. Уходить пришлось галопом, целиной по мокрому лугу. Некоторые усталые кони упали в широкую, встретившуюся по дороге, канаву, но все благополучно из нее выбрались. Христиани, желая в этом удостовериться, вернулся самостоятельно назад, приказав даже вестовому за собою не следовать. Еще не успевшая разорваться шрапнель убила его и его коня.

Немецкие велосипедисты с артиллерией успели проскочить вперед и занять у имения Луизенталь железнодорожное полотно фронтом на запад. Шедший в голове колонны № 3 эскадрон был встречен выстрелами, но будучи уверен, что это цепи нашей пехоты долго не отвечал. Затем ему пришлось вступить в затяжной ружейный бой. Тем временем на шоссе появилась новая колонна самокатчиков, рассыпалась в цепь и начала обстреливать проходивший обоз I разряда. Два взвода № 2 эскадрона галопом подошли к имению Скоден, спешились и стали цепью продвигаться вперед. Подойдя на близкую дистанцию ружейного огня, понеся уже большие потери, полуэскадрон остался без офицеров — ротмистр Брюммер и корнет Швабе были убиты, поручики Апрелев и князь Урусов ранены. Подошедшие полки 1-й бригады и наш Лейб-эскадрон, при поддержке меткого огня 4-й батареи, перейдя в наступление, заставили немцев уйти и окончательно прочистили дорогу нашей дивизии.

В деревне Швенау полки спешиваются. Меня вызывают к Начальнику дивизии. Кроме него, на крыльце дома, выходящего на большую дорогу, расположились на скамейках и вынесенных стульях начальник Штаба и командиры полков и батарей. На круглом столе лежит развернутая карта. Я снова в полных подробностях докладываю о своей сегодняшней разведке. После моего доклада происходит обмен мнений — что предпринимать. Генерал Казнаков, не получив приказания уходить за пехотное охранение, считает, что следует остановиться на ночлег в Швенау и окрестных деревнях, выслав вперед разведку. Большинство остальных начальствующих лиц полагает, что в виду утомления людей и лошадей, необходимо уйти на спокойный ночлег без лишних нарядов.

В это время мимо нас проходит уходящий батальон Имеретинцев. Его командир докладывает, что между противником и нами никого больше не осталось и что пограничники все время наблюдали на опушке большого леса партии немецких разведчиков. Казнаков принимает компромиссное решение — идти на ночлег у самой линии пехотного охранения во Фридланд, выслав немедленно небольшие разъезды в сторону противника.

Возвращаюсь в эскадрон. Карпекин, заметив стоявшего подле сарая, вестового Христиани, Коха* стал упрекать его: «Что же ты не уберёг своего барина, да где-то еще мертвого его оставил. Кох, волнуясь, оправдывался: «Они сами мне не приказали за собою ехать». Затем он круто повернулся и облокотился на угол сарая; все его здоровое сильное тело стало содрогаться от рыданий.

Погода резко переменилась к лучшему. Совсем на закате, появилось из-за облаков скрывающееся за горизонтом солнце. Простояв еще больше часа, двигаемся по дороге на Фридланд. В это время к нам подходит с разъездом возвратившийся Чебышов; окруженный немцами, он в течение целого дня отсиживался в лесу и болотах и вернулся к нам кружным путем. Мы идем в самом хвосте колонны. Получаем приказание оставить один полуэскадрон перед деревней Хейнриксдорф, коему, заняв цепью высокий холм, наблюдать идущие около него дороги в течение получаса после прохождения дивизии.

Назначаюсь я с 3 и 4 взводами. Глаза свыкаются с темнотой, и я начинаю видеть и различать фигуры людей, лежащих на боку, на сырой после дождя земле и крепко зажимающих, по привычке, винтовки в руках. Небо покрывается звездами. Молчание в цепи полное, — видимо лежат все, задумавшись.

Я вспоминаю Христиани, семь лет, проведенных вместе с ним в Корпусе, четыре года в полку. Задумываюсь над нашей судьбой, разрешавшейся сегодня ночью узелками. Неожиданно всплывает и пронизывает затерянное где-то в глубинах памяти воспоминание.

Это произошло три года тому назад зимой в Гатчине. В полковом собрании вечером остались Христиани и я, дежурный по полку. Скучно. Нам пришла мысль протелефонировать доктору Иванову, старшему врачу нашего полка, и попросить его, ярого спирита, приехать к нам — устроить сеанс. Милейший Александр Александрович приехал с целым аппаратом им изобретенным для записи на листе бумаги. На наши вопросы, что нас ждет в близком будущем, дух ответил — война, под чьей командой пойдет наш полк — Арапова, до каких мест дойдет полк — до Але, что с нами произойдет — из Вас троих только один после войны останется жив. Мы решили, что начнется война во временное командование нашего полковника Арапова, так как для полкового командира он слишком еще молод, и что дух допустил опечатку — вместо «Альп», записав «Але». Теперь я припоминаю дальнейшие события. — Через год командиром полка был назначен и поныне состоит Кавалергард генерал Арапов. Война действительно наступила. Мы стоим у неведомой для нас раньше, реки Алле, — и наконец один из нас троих уже пал; кому принадлежит теперь второй черед.

По прошествии получаса иду во Фридланд. На окраине города стоит пехотное охранение. Прохожу пустой, темный, по ночному гулкий, город. Вспоминаю оживление и шум, царившие в нем три дня тому назад. Подхожу к реке; на ней построен временный мост на козлах. Перед ним окопы, занятые ротой пехоты. Солдаты расположились группами около костров, подле самой реки, и готовят себе ужин. Отражающиеся на темной воде огни дрожат и расплываются и поэтому одному лишь заметно быстрое течение реки. По одному переходим мост. Слышно, как непрестанно булькает в темноте вода, обтекая козлы и сваи моста.

В большом имении Стадиенберг, подле самого Фридланда, становятся на ночлег полки и батареи всей дивизии.

19 августа.

Утро солнечное, но вместе сырое.

Вся большая вместительная усадьба с её громоздкими постройками и садом, переполненными людьми и лошадьми, кишит словно муравейник.

Кавалергарды и конногвардейцы получили приказание окончательно уходить в тыл на отдых и пополнение, и поэтому собираются в дорогу.

Иду узнавать новости в стоящий здесь же Штаб дивизии. Нашей бригаде приказано стать за пехотным охранением против стыка между Ш-м и И?-м армейскими корпусами; ежедневно высылать эскадрон на линию охранения впереди Фридланда, имея связь направо с левым флангом сторожевого отряда 40-и дивизии у Кукенена и налево с правым флогом охранения от 30-й дивизии у Гетцлака. В самом Фрид- ланде, у моста через реку Алле, все время будет расположена в боевой готовности одна рота пехоты. Кроме того, нам приказано вести разведку между раио- ном крепости Кенигсберг и линией Аленау-Домнау- Прейсиш Эйлау. Штаб дивизии, остающийся с нами, предполагает сегодня к вечеру перейти с бригадой в имение Гросс Вонсдорф, расположенное по большой дороге в 8 километрах, восточнее Фридланда. Наряды распределяются следующим образом полтора эскадрона одного полка в разведку, эскадрон другого полка в охранение.

Выхожу в сад. Воздух становится душным. Из города принесли найденные там гробы и в них укладывают теперь тела павших во вчерашнем бою. В кармане у Швабе нашли письмо, в котором он пишет, что, если судьба уготовила ему смерть на войне, — он будет рад пасть за Царя, Родину и честь родного полка.

Ординарцы созывают офицеров на отпевание. На траве стоит ряд гробов. Перед ними проникновенно служит наш полковой священник. К раскинувшемуся над нами голубому небу возносятся ввысь печальные похоронные возгласы и песнопения. В последний раз, чтобы уйти навеки, следуют наши покойные товарищи мимо родных эскадронов, несомые на плечах своих однополчан. После Литии, их похоронили на кладбище около кирхи, под гром, вой бури и ливень разразившейся на короткое время грозы.

После обеда выслали квартирьеров и около 4 часов дня всей бригадой перешли в Гросс Вонсдорф. Громадный помещичий дом с прилегающим к нему парком, расположенным по обоим берегам ручья, текущего в глубоком овраге. В многочисленных хозяйственных постройках разместились полностью оба полка и батарея. Усадьба расположена между большой дорогой и рекой Алле.

Вечером ушли два взвода Лейб-Эскадрона и весь 3-й на разведку, а один эскадрон Кирасир Его Величества — в охранение во Фридланд.

Все офицеры нашего № 4-го заняли вытянутую в длину высокую светлую комнату, удобно расположившись в ней, в один ряд, вдоль стены.

20 августа.

С утра — приятный сюрприз, — полковник Арапов организовал собрание. В большой комнате нижнего этажа, имеющей отдельный вход, расставлены столы и стулья; приборы и тарелки приносим собственные, из вьюков. К обеду получили суп и вареную свинину с картошкой.

Днем в полк прибыл на пополнение маршевый эскадрон под командой поручика Баумгартена при младших офицерах — Максимовиче и бароне Пален. Прибывшие люди — уроженцы северных губерний, из-запасных армейской кавалерии; лошади, набранные по мобилизации, значительно ниже наших строевых коней. К нам в эскадрон попало двадцать три человека, из коих один — лишь наш запасный кирасир. .

Сегодня мы назначены в сторожевое охранение. Придя во Фридланд, сменяем кирасир Его Величества. Наш участок по первоначальному заданию казавшийся непомерно широким, на деле оказался совсем небольшим, так как пехота и справа и слева дотянула свое охранение почти до самого города. От нас выставлены две сторожевые заставы — одна в подгородный хутор Фридландсгоф, другая на железнодорожную станцию; кроме того, послали людей для связи — На соседние пехотные участки. На высокую башню кирхи поставили двойной пост, дав часовым бинокли и приказав подчаскам стоять внизу; местность таким образом взяли под наблюдение на много верст кругом.

Вечером с соседнего пехотного участка справа приехал наш кирасир для связи и доложил, что за линией охранения собирается возвращающийся с разведки № 3 эскадрон и, в виду усталости лошадей, становится здесь же на ночлег. Корнет Гончаренко был на том месте, где убит Христиани, видел его тело и привез снятое им с пальца пажеское кольцо. Немцы присыпали тело сверху землей и поставили рядом крест из связанных ветвей. Характерно, что снята была и увезена полевая книжка, кольцо же и часы оставлены. Узнавший об этом Кох стоял здесь же и просил разрешения поехать и привезти тело Христиани; с ним вместе вызывались ехать Межевой и Звягин. Командир эскадрона разрешил и направил их к Гончаренко за указаниями; с ними же послал кирасира к командиру 3-го эскадрона, прося прислать данные, добытые разведкой.

На пустой город опустилась темная ночь. Представляется странным и неправдоподобным, что еще совсем недавно городские улицы были освещены фонарями, магазины открыты, дома населены людьми, и что по троттуарам в этот час сновали многочисленные прохожие.

Мы офицеры, расположились в квартире, напротив кирхи; в больших сараях рядом стали оба взвода, оставшиеся в городе.

Полученная от Линдгрена обстоятельная записка говорит о том, что немецкие части снова ушли в крепостной раион, за реку Фришинг. Встречаются лишь редкие, небольшие разъезды, да патрули велосипедистов, и то не ближе Штокгейма.

Полученные сведения и высланные вперед в разведку эскадрон кирасир Его Величества, а также Чебышов и Третьяков, дают уверенность в том, что ночь проведем совершенно спокойно.

21 августа.

Просыпаюсь от холода, спать дольше уже не в терпеж.

Выхожу на улицу. Солнце едва встает. Неподвижный воздух редок и звучен; в нем уже чувствуется мягкая свежесть осени. Влезаю по крутой лестнице на сахмый верх кирхи. На нескольких досках, положенных поверх балок, стоят наши два наблюдателя и внимательно всматриваются сквозь широкие, в виде окон, отверстия в кирпичной стене колокольни.

Спустившись вниз, направился в 4-й взвод, осмотрел лошадей, поговорил с людьми и, к общему удовольствию кирасир, прослушал впечатления Дулько от войны. Здесь меня нашел Карпекин, звавший по поручению Соколова, идти пить чай.

Утром я ходил навестить Погоржанского, стоящего с заставой на железнодорожной станции. Дорога ведет к нему та самая, по которой мы возвращались после рейда 15-го числа. Погоржанский устроился в доме, где каким-то чудом остались жители; по сему случаю он угостил меня яичницей и чашкой кофе.

Возвратившись от него, я узнал, что только что провезли в Гросс Вонсдорф тело Христиани, най- - денное Кохом и его товарищами и доставленное ими, перекинутым через седло.

Утром прошли вперед разъезды от № 2 эскадрона. Начальник дивизии решил высылать в разведку не обязательно полтора эскадрона, а части, величину которых сообразовывать с потребностями боевой обстановки.

Смененные снова кирасирами Его Величества, мы вернулись в Гросс Вонсдорф. Вопрос продовольствия и фуража здесь обострился, — приходится посылать партии людей на фуражировку в деревни, лежащие подальше от больших дорог.

Похороны Христиани состоялись до нашего прихода; мы уже застали свеже насыпанную, убранную полевыми цветами, могилу, в глубине парка.

22 августа.

Ранним утром тревога. Эскадроны седлают коней, люди надевают аммуницию, запрягают патронные двуколки. Пока что приказано подпруг не подтягивать и ожидать на местах дальнейших распоряжений.

Встретившийся Аршеневской рассказывает о событиях, послуживших причиной сегодняшней тревоги. — Перед фронтом И?-го корпуса со вчерашнего утра появились части неприятельской кавалерии и пехоты, закупорившие все пути и образовавшие сплошную завесу перед линией нашего охранения. По этому случаю войска И?-го корпуса выделили отряд, подведенный сегодня с утра к сторожевому охранению и получивший задачу произвести рекогносцировку с боя. Другими словами, отбросив неприятельскую завесу, выеснить силы и расположение немецких частей. 40-й дивизии дана задача также наступать с целью обеспечить правый фланг IV-го корпуса. Послышавшийся вскоре, слева артиллерийский огонь возвестил о том, что бой начался.

Штаб дивизии приказал 1-ой батарее идти во Фридланд, нашему эскадрону ее туда сопровождать. Утро мглистое, прохладное; иногда накрапывает дождик. Пройдя в час дорогу до Фридланда, останавливаемся, не переходя реки. Я получаю приказание продвинуться с 4-м взводом на юг до дер. Гетцлак и связаться там с правым флангом наступающего отряда; оттуда надлежит выслать офицерский разъезд через брод на дер. Дейч Вильтен, для чего мне придается Погоржанский.

Идем по дороге, идущей берегом извилистой реки Алле. Подходим к роще. В ней укрылись артиллерийские передки. Расставив ноги, стоят мокрые понурые кони. Солдаты устроились вокруг зарядных ящиков и пьют чай. Мокрые, плохо сгибающиеся шинели сидят на них горбом. Поверх фуражек, для защиты от дождя, они положили себе какие-то широкие куски серой материи.

У деревни Гетцлак расположились на позициях легкая батарея 30-й бригады и гаубичная батарея 4-го Мортирного дивизиона. У деревенских домов сидят, зажимая в руках винтовки, пехотные солдаты из роты прикрытия к батареям.

Погоржанский уходит на левый берег реки.

Вскоре подымается невероятный грохот от выстрелов гаубиц; орудия повернуты почти на юг. После ясно слышного режущего звука полета снаряда, издалека доносится гулкий разрыв. Легкая батарея замерла и не стреляет. По временам доносились до нас обрывки ружейной и пулеметной стрельбы. Проезжавший артиллерийский офицер сообщил, что наступление отряда почти не встречает сопротивления и уже достигло конечных пунктов. Погоржанский прислал донесение, что в Дейч Вильтене стоит наблюдение от 3-й кавалерийской дивизии и что вокруг все спокойно. Батареи, стоящие около нас, теперь молчат, за то начался артиллерийский огонь южнее. Простояв еще часов около полутора, получаю приказание присоединиться к эскадрону и о том же сообщить Погоржанскому.

Возвращаюсь к Фридланду. По дороге встретил пехотный взвод, становившийся у реки, как сторожевая застава. По большой дороге вытягивалась колонна пехоты 40-й дивизии, уходившая на места своих биваков. Недавно прошел во Фридланд наш № 3 эскадрон занимать обычную линию охранения. Видимо задуманная рекогносцировка уже выполнена, задача окончена и войска, выставив на прежних местах сторожевое охранение, отпущены по своим бивакам. Немного более чем через час, мы уже сидим в Вонсдорфском замке, в занятой нами комнате, переодеваемся во все сухое, моемся и затем идем в собрание обедать.

Когда уже стемнело, со стороны парка, послышались револьверные выстрелы. Оказывается кто-то стрелял из кустов, растущих на берегу оврага в гулявшего по противоположной стороне Барона Таубе, и ранил его в ногу. Поднятая тревога, окружение цепями парка и подробный его осмотр ничего не дали. 2-й эскадрон снова остается без командира. Вчера вечером стреляли из лесу в проезжавших по дороге из Фридланда одиночных кирасир. Видимо в местной округе завелись немецкие франтиреры.

Сегодня получена почта. По этой причине вечером разговоров никаких. Укрывшись потеплее и повернувшись к горящим свечам, наши господа, лежа, перечитывают по несколько раз полученные письма и углубляются затем в газеты. Мало по малу один за другим задувают свечи и, несколько раз покряхтев и поворочавшись, затихают в сладостном крепком сне.

23 августа.

День проходит в спокойствии и скуке. Лейб - эскадрон ушел в разведку, № 3 вернулся из охранения.

После обеда, по приказанию командира Эскадрона, производили осмотр оружие, лошадей и вьюков. Я знакомился с запасными, назначенными в мой 4-й взвод. Их шесть человек, из коих три унтер- офицера; производят впечатление, хороших расторопных людей; среди наших кирасир они все выделяются своим маленьким ростом.

В 4-м взводе, среди кадровых кирасир, служат три немца, два поляка и один литовец, — все в мирное время бывшие примерными солдатами, теперь же на войне оказавшиеся, кроме того, и честными и храбрыми. Я вспоминаю о некотором беспокойстве о том, как они себя будут вести на войне; беспокойстве, правда имевшем место не у нас, а в некоторых нестроевых учреждениях.

Я полагаю, что основания быть уверенным в солдатах — так называемых инородцах, — следующие: обединяющая служба прежде всего Императору, форма и традиции полка, совершенно захватывающие солдата и заставляющие забывать обо всем, кроме того, что он — «Кирасир Её Величества»; и наконец то важное, что на военной службе нет места племенной нетерпимости; о ней просто не знают, — существуют лишь «хороший солдат» и «дурной солдат».,

24 августа.

Сухой, ясный солнечный день.

Кирасиры нашего эскадрона достали большой невод и потому с утра плещутся в реке и ловят рыбу. Командуют ими псковской рыбак Семенов и сибиряк Колесников.

Мы с Чебышевым, сосущим свою неизменную трубку, и Погоржанским сидим на зеленом берегу и с интересом наблюдаем рыбную ловлю. Слева на траве расположились многочисленные зрители, сидящие в несколько ярусов по скату берега. Они с волнением следят за всеми перипетиями ловли, подавая поминутно критические реплики. Колесников даже устал и охрип от переругиваний и возмущения их неосновательной критикой.

Все три принесенные ведра уже полны вертящейся серебристой массой пойманной рыбы. Уставшие люди нашего эскадрона окружают ведра, подымают их и быстро уносят к эскадронной кухне, семеня по траве босыми пятками. Невод передан ими, людям 3-го эскадрона, которые немедленно лезут с ним в воду.

"Чебышов подзывает Колесникова, состоящего его вестовым, и вступает с ним в беседу. Уроженец Акмолинской Области, хотя грамотный, но долго не понимавший, как можно говорить одному человеку во множественном числе вы, и потому часто сбивавшийся на «Ваше Высокоблагородие Ты...», Колесников являет собою тип положительного, хозяйственного, честного солдата и образцового вестового.

В виду усиления и большей активности противника перед фронтом 40-й дивизии, сегодня в разведывательный рейд уходит весь Кирасирский ьго Величества полк с батареей; ему же придана только что вернувшаяся с Лейб-эскадроном, Конно-саперная команда. № 2 эскадрон, ушел в охранение.

Под вечер Начальник дивизии приказал назначить в наряд полуэскадрон, командиру коего, явиться за получением задачи к Начальнику Штаба. Назначаюсь я; подымаюсь в мезонин, занятый Штабом дивизии. Обстановка такова, — на левом фланге Армии идут бои, IV корпус сегодня к вечеру оттягивает линию своего охранения, примерно на 7-8 километров назад, то есть на высоту Гросс Вонсдорфа, где мы стоим биваком. иМне дается задача — стать в имении Херрендорф и связать линией полевых караулов охранение 30-й дивизии с 2-м эскадроном, занимающим по прежнему Фридланд; его левую заставу приказано перевести на правый берег Алле, в имение Стадиенберг.

Через полчаса двигаюсь с 1-м и 4-м взводами по проселку в направлении на юг. Пройдя 4 километра, подхожу к небольшой усадьбе — Херрендорф. Приказываю нарядить от 1-го взвода три полевых караула и назначить по два человека для связи ко 2-му эскадрону и к пехотному охранению; 4-й взвод решаю полностью держать на заставе.

Чтобы точно знать линию охранения пехоты, еду с вестовым и двумя кирасирами для связи, в деревню Кригервальде, где по данным нашего Штаба дивизии должен был стать её правый фланг. Здесь мы встретили роту, уходившую на восток. Её командир сообщил мне, что линия охранения оттягивается еще на три километра назад, на опушку большого Гердау- енского леса, и что его правая застава должна стать в деревне Шенвальде.

Оставив кирасир для связи при командире роты, я вернулся поскорей к заставе. Немедленно выслал — караулы в Алленау, Кригервальде и в хутор, лежащий на полдороге между ними, а также людей для связи в № 2-й эскадрон. Подробно донес о всем в Штаб дивизии, приложив кроки моего девятикилометрового участка. Вечером выслал еще один караул от 4-го взвода, влево от Кригервальде.

От Баумгартена временно командующего 2-м эскадроном, из Фридланда, получил сообщение, что против его участка замечены многочисленные немец- сие разведчики.

После захода солнца, сразу стало свежо, — чувствуется уже дуновение осени. Небосклон покрылся звездами, — ночь обещает быть достаточно светлой.

Поздно вечером пришло приказание: с рассветом собрать полуэскадрон целиком в мест. Аленау выставив вперед наблюдение; в случае наступления противника упорно его оборонять. С утра в раион занимаемого мною ночью сторожевого участка будет направлен еще один эскадрон. Посылаю взводного

1-го взвода Грицая обехать караулы и приказать им в 4 ч. утра сняться и самостоятельно следовать в местечко Алленау.

25 августа.

Прохладное, ясное утро. Солнце едва начинает показываться из-за горизонта. В прозрачном воздухе и зелени деревьев порхает и звонко щебечет проснувшийся птичий мир. Трава покрыта росой.

Я со взводом подхожу к Алленау. Кони, отдохнувшие и отевшиеся за дни стоянки в Вонсдорфе, весело нас несут, играя на ходу и отбиваясь от повода. Навстречу веет утренний свежий ветерок. Одновременно по дороге слева подходят наши караулы.

В местечке заметно кое какое движение, — некоторые жители остались дома. Немедленно высылаю разъезд к броду у деревни Гетцлак, наблюдение к западу и к югу и связь в Стадиенберг к заставе 2- го эскадрона. Оказавшийся начальником этой заставы — Поливанов, в свою очереь прислал мне двух кирасир.

Часа через два послышался ружейный огонь слева, долго не прекращавшийся; вскоре из Гетцлака пришло донесение от Ободина, что он отогнал подходившую к броду, рассыпанную немецкую кавалерию, силою около одного взвода. Вслед за тем начался частый ружейный огонь со стороны заставы Поливанова; оказывается немцы подошли вплотную к реке и обстреливают его расположение, отчего пришлось отойти за овраг. Со стороны Гетцлака снова послышался ружейный огонь и вскоре стих. Пришедший галопом Гресь, доложил, что эскадрон немцев переправился через реку и подходит к опушке леса, куда отошел Ободин с разъездом. Дервель с 4-м взводом, по моему приказанию занял западную окраину Алленау. От Баумгаржена получил сообщение, что началось наступление на Фридланд, которое он, с находящейся там ротой пехоты, пока успешно отбивает. Мост уже облит керосином и приготовлены пучки соломы.

Мои дозорные, направленные по дороге на юг, докладывают, что по ней в нашем направлении продвигаются немецкие велосипедисты. Я приказываю немедленно собирать всех дозорных и разъезд в Алленау и занимаю цепями его окраины. Сообщаю об этом Поливанову и Баумгартену. Со стороны 2-го эскадрона подымается сплошной ружейный огонь. Грицай бежит ко мне и докладывает, что немецкие, цепи появились с юга. Иду за ним. В бинокль прекрасно различимы двигающиеся цепями немцы, пози- димому велосипедисты, о которых уже доносили дозорные.

В это время неожиданно пришли в Алленау шесть наших пехотных разведчиков, один из них с велосипедом. Я быстро написал ориентировку, которую самокатчик сейчас же повез в свой полк. — Остальным пятерым пехотинцам я приказал уходить из местечка обратно. Они кучкой пошли по дороге на Шенвальде, по которой полчаса тому назад, спокойно пришли.

Обстановка теперь у меня сложилась таким образом, — в полутора тысячах шегов к югу залегла немецкая цепь, человек в пятьдесят; здесь ни пруссаки, ни мы огня не подымаем. К западу — из рощи в шагах около тысячи от нас, время от времени, появляются всадники, но огнем 4-го взвода зогоняются обратно в лес. К северу, — у оврага за Стадиенбергом застава Поливанова ведет перестрелку с, намеревающимся перейти реку, противником.

От Баумгартена получаю сообщение, что рота пехоты, стоящая во Фридланде, начинает отход. 2-й эскадрон, перейдя Алле и сжегши мосты, постарается удержаться не менее получаса, чтобы дат возможность спокойно отойти роте в лес. Правее Фридланда все пехотное охранение также отходит назад. Меня Баумгартен просит уйти не ранее получаса со времени получения этой его записки, чтобы слева прикрыть пехоту и путь отступления его эскадрона. Посмотрев в сторону Фридланда, я увидел большие клубы серого дыма, — значит, мост уже горит.

Со стороны немецких велосипедистов началась сплошная ружейная трескотня. Их цепь, распространившаяся вправо до железной дороги, открыла огонь по возвращавшимся пяти пехотинцам. В бинокль видно было, как они свернули с дороги вниз налево; как один из них заковылял, опираясь на плечо другого и как два подняли и понесли последнего, пятого, их товарища.

Я приказал послать несколько кирасир им на помощь, а также найти у жителей и запречь воз или телегу. Мои приказания были выполнены в точности, Логом и кустами пришли посланные и, принесли одного убитого пехотинца и одного раненого в плечо. У входа стоял запряженный парой лошадей длинный воз, дно которого было постелено сеном.

В это время немцы поднялись и повели на нас с обеих сторон наступление. Я лично стоял в центре у кирхи. Коноводам приказал перейти к северовосточному выходу из местечка. Целый вихрь пуль бил с двух сторон по деревне. Воздух был полон красной пыли и осколков кирпичей и черепицы. К кирхе принесли двух раненых — одного — кирасира Алехина в грудь, а другого из только что пришедших запасных в голову; я приказал немедленно перенести их на запряженный воз.

Людвига послал посадить туда же решительно всех пехотинцев, перевязать раненых и поскорее, рысью, отправить по дороге на Херрендорф, по которой мы сегодня утром пришли.

Оставив Межевого у кирхи, чтобы указывать всем, кому я нужен — где я буду находиться, иду к 1-му взводу или вернее перебегаю от строения к строению. Сзади кто-то громко кричит «Ваше Высокоблагородие», за мной бежит Кобзарь, бывший для связи у Поливанова, и докладывает, что 2-й эскадрон уходит к лесу и что немцы вброд переходят Алле. Моя задача, следовательно, кончена. Выхожу на задворки. Немецкий огонь не ослабевает. Наши жалуются на недостаток патронов. Неприятель перебежками продвигается вперед; — до его цепи осталось не более шегов пятисот; простым глазом уже можно различать отдельные лица. Наша стрельба была меткой — заметны несколько оставшихся за цепями серых бугорков, лежащих неподвижно, или отползающих назад.

В бинокль вижу идущую километрах в двух к югу немецкую кавалерию. Против 4-го взвода неприятель дальше опушки леса не выходит, так что его цепи легче оторваться от противника; к тому же путь до коноводов длиннее. По сему случаю посылаю приказание Дервелю немедленно вести взвод к коням, садиться и лавой уходить на опушку леса по направлению на Херрендорф.

Прождав около четверти часа, приказываю людям 1-го взвода через одного перебежками уходить к коноводам.

Немцы, заметив отход 4-го взвода, переносят стрельбу в его направлении и начинают перебегать вправо через большую дорогу к овражку; безопасно пройдя по которому, они легко смогли бы отрезать нам путь отступления.

Я передаю по цепи «частый огонь», кирасиры расстреливают последние патроны; немцы от этого снова ложатся. Затем командую «к коням». Укрываясь за постройками, мы перебегаем на улицу и по ней уж прямо полным ходом бежим к коноводам. Рот сухой, от быстрого бега колотится сердце, словно молотком, ударяя по вискам, пульсирующей кровью. Замечаю озабоченное лицо Карпекина, мигом усадившего меня в седло своими могучими руками.

От стрельбы, волнения людей и от галопа недавно ушедшего 4-го взвода, лошади не стоят. Показываю взводу направление на рощу, приказываю от середины рассыпаться и командую «полевым галопом марш». Меньше, чем через минуту и справа и слева начинается по нас неистовый огонь. Воздух, казалось, свистел и пел от летевших по нем пуль. Огня слева я, по правде, не ожидал; — видимо стреляла по нас кавалерия, переправившаяся через Алле и успевшая проскочить вперед. Я иду сзади; рядом со мной Грицай и Карпекин. Перед нами один из кирасир падает вместе с лошадью; Грицай придерживает коня, всматривается и кричит мне: «Черепахин убит». Вслед за тем падает еще двое людей — один вместе с конем; лошадь второго галопирует без всадника рядом с нами.

Огонь затихает. Нам на перерез идет немецкая конница, но попав под сильный ружейный огонь спраза, поворачивает назад. Я перевожу взвод в шаг. Двое людей убито — Черепахин, самый высокий кирасир в эскадроне, и один запасный, убито две лошади, конь «Новик» под Черепахиным и «Молот» под Пушковым, который пешком нас догоняет. Приказываю подвести ему лошадь из-под убитого запасного. Кроме того, ранена в ногу «Ежевика» под Петрюком.

Выходим на дорогу и двигаемся дальше. Я вспоминаю маневры; — уж, наверное, мы были бы двадцать раз посчитаны уничтоженными. Входим в лес, здесь по опушке расположена цепь взвода от № 3 эскадрона под командой Баумгартена 2-го. По его словам, в роще южнее Херрендорфа стоит со взводом Баторский; ои и отогнал огнем резавший мне дорогу немецкий эскадрон. В самом Херрекдорфе находится командир 3-го эскадрона Линдгрен с двумя остальными взводами; туда же пошел по указанию Баумгартена и мой 4-й взвод. На скамейке перед до- момиэ, где я проводил сегодняшнюю ночь, сидят Линдгрен, Гончаренко и Колокольцов. 3-му эскадрону приказано до наступления темноты наблюдать линию Вонсдорф, Херрендорф - Шенвальде. При встрече со 2-м эскадроном и со мной передать приказание присоединяться к полку.

4-й взвод прошел благополучно без единой потери. Людвиг мне доложил, что раненый в голову кирасир умер во время перевязки и что воз благополучно проехал в направлении на пехотное охранение.

Я приказал отпустить подпруги и решил отдохнуть с полчаса. Стали в небольшой рощице на берегу журчащего по камням ручья. Вода холодная и прозрачная; мы с жадностью на нее набросились. Земля уже усеяна желтыми листьями. В солнечном блеске сверкают осенния паутины. Напоив лошадей, двигаемся на Гросс Вонсдорф. Печально выглядит в тишине и безлюдии громадное имение, полное следов кавалерийского бивака. Иду вслед за полком по дороге на Алленбург.

Не доходя до него двух километров, ногоняю Штаб дивизии и наш Лейб-эскадрон. ду с докладом к генералу Казнакову; слышу от него много лестных слов о моей работе и № 2 эскадрона.

По линии реки Алле и впадающей в нее реки Омет сооружены окопы, занимаемые нашей пехотой. В первый раз на войне я встречаю крупные полевые фортификационные сооружения. Здесь наша армия должна встретить наступающих немцев.

Пройдя линию окопов, поворачиваем налево и идем по распоряжению Штаба III-го Корпуса, которо-му мы подчинены, в деревню Фридерикенру. Проходим ближние тылы 27-й пехотной дивизии. Все деревни и хутора заняты пехотными и артиллерийскими частями. Вечером собираются все эскадроны. По словам офицеров № 3-го, немцы, заняв Фридланд, Алленау и Бетчерсдорф, дальше не продвигались.

Сидя за ужином и ведя веселую дружескую беседу, совершенно забыл об Алленау, из которого еле выскочил, свист пуль, кровь раненых и трупы убитых. Впечатлительность на войне, видимо притупляется.

26 августа.

Весь день стоим на биваке в Фридерикенру. С юга доносится сплошной гул артиллерийской канонады, создающий впечатление несмолкаемого отдаленного грома. Впереди нас и к северу — полная тишина.

Сведения из Штаба Корпуса говорят о том, что противник дальше занятой вчера линии не продвигается; заметно накапливание его частей у Фридланда и южнее. Многочисленные партии самокатчиков сильно затрудняют нашу разведку.

Мы раздумываем над тем, откуда берется у немцев их такое множество и решаем, что при обилии прекрасных дорог, громадном количестве велосипедов и умении каждого солдата на них ездить — вероятны случаи, что на велосипеды, в случае надобности, сажают обыкновенные строевые части.

27 августа.

Разбуженная на рассвете бригада собирается в поход. Восход солнца застает нас готовыми к выступлению, строящимися в резервный порядок на лугу, подле самой деревни.

Утро ясное, безветренное, но холодное. Проходит около двух часов. Солнце, к нашему удовольствию, начинает понемногу припекать.

Приходит приказание от Штаба III Корпуса перейти к северу, за линию 25-й пехотной дивизии, в деревню Гросс Эшенбрух. Наш начальник дивизии, по собственному почину, решает послать один эскадрон в город Велау, на крайний правый фланг Ш-го Корпуса, с задачей разведать полосу между р. Прегель и болотистым лесом Фришинг. Очередь идти нашему эскадрону. Генерал Казнаков приказывает нам немедленно выступать и добавляет, что завтра утром вероятно сам подойдет с бригадой на места пашей разведки.

Выходим на большую дорогу и сначала рощей, а затем открытыми местами вдоль железнодорожного полотна, двигаемся на Велау. Не доходя километров четырех до города, идем вдоль линии окопов, занятых частями 25-й дивизии. Сзади со стороны Аллен- бурга доносятся перекаты орудийного огня.

Входим в живописно расположенный небольшой городок. Не доходя до моста через реку Алле, Соколов останавливает эскадрон и заводит его в большой двор с садом. Затем вызывает офицеров и дает задачи. Марков, я и вахмистр Маляр назначены в разведку; полоса разделена на три участка — мой от реки Прегель до дороги на Тапиау, Маркову далее к югу до опушки леса и Маляру разведать опушку и поытаться проникнуть во внутрь пущи.

Сажаем разъезды и выступаем по направлению к мосту. Из-за Прегеля вступают в город какие-то пехотные колонны с артиллерией; оказываются они последними частями ХХ-го Корпуса, смененного на позициях второочередными дивизиями и перебрасываемого теперь в новый раион. Окраина города сильно укреплена, причем утилизированы каменные постройки и ограды; повалены в виде засек, целые ряды деревьев, обмотанные проволокой. Марков и Маляр уходят в данных им направлениях.

Я продвигаюсь прямо по большой дороге. При выходе из города в отдельном хуторе расположена главная застава пехотного сторожевого участка. Командир роты сообщает мне, что подошедшие с утра немцы заняли опушки обоих лесов, находящихся перед его линией охранения, а также дефиле между ними, по которому проходит дорога на Тапиау. Линия сторожевых застав идет вдоль проселка, что лежит в одном километре перед нами.

Для большей скрытности я увожу разъезд с дороги, ближе к берегу Прегеля, и иду вдоль насыпи железнодорожного полотна. Впереди частый ружейный огонь, то стихающий, то вспыхивающий вновь. Приближаемся к усадьбе, расположенной между дорогой и железнодорожной насыпью. Останавливаемся, заметив в ней какое-то движение.

Из ворот выехал всадник и затрусил в нашем направлении. Пожилой уже, бородатый донец, поравнявшись с нами, рассказал, — что в усадьбе засел разъезд их сотни, что опушка впереди лежащего леса, начиная от самой реки, занята немцами, что у железнодорожного пути и у большой дороги пруссаки окопались и что выйти из усадьбы невозможно, так как шибко стреляют и только что убили выехавшего было вперед его станичника.

Подходим к строениям. Я останавливаю разъезд за большим сараем, у стены которого среди мусора и кучи битой глиняной посуды разросся целый лес лопухов и крапивы. Я слезаю и, взяв с собой Дугинца, вхожу через калитку в небольшой сад.

У крыльца аккуратного каменного дома стоят кругом пять казаков и печально рассматривают что-то внизу на дорожке. Разметав руки, лежит большой бородатый казак. Висок, густой чуб и ухо покрыты запекшейся кровью; выделяется лишь и серебрится на солнце серьга — крест над полумесяцем. С крыльца спускается урядник и приказывает одному из казаков привязать тело к лошади убитого и отвезти к сотне. «Только доложи командиру, насчет погребения, что он старой веры. Безпременно доложи».

Мы с урядником и Дугинцом подымаемся на чердак. Казак объясняет мне про обнаруженное им расположение противника. В бинокль прекрасно видны немцы, роющие окопы. Я занес их линию прямо на карту. Написал донесение, приложил чертеж и в конце добавил, что остаюсь на месте, так как лучшего наблюдательного пункта не найти. На чердаке с моим биноклем, оставил Дугинца; вернувшись к разъезду приказал назначить ему подчаска.

Часа через полтора приехал посланный с донесением и привез приказание возвращаться с разъездом к эскадрону. Попрощавшись с казаками, с которыми провел целый час в беседе, узнав много интересного об их быте и жизни на Дону, повел разъезд назад в Велау. Командир эскадрона, получив донесения от Маркова и от меня, решил, что задача разъездами выполнена, — неприятель обнаружен и больше узнать что-либо из-за его сплошных завесы и окопов невозможно. На таком коротком расстоянии между расположением нашей пехоты и неприятеля — кавалерии делать нечего. Поэтому Соколов и отозвал разъезды. Кроме того, он предложил мне немедленно поехать к Начальнику дивизии и доложить о результатах разведки.

Между двумя стенами угрюмых, одетых уже в желтые и багряные цвета, лесов, то приближающихся, то уходящих от моей дороги, еду с вестовым в Гросс Эшенбрух. С востока медленно надвигаются тучи, сливаясь с темнотой леса.

Пройдя несколько километров, услышали то и дело раздававшиеся с разных сторон ружейные выстрелы, повторяемые много раз перекатами звонкого лесного эха. Я долго не мог сообразить причины стрельбы. Вид проходившего вдоль дороги обозного с винтовкой и с перекинутой через плечо убитой дикой козой, сразу разяснил мне в чем дело.

Пройдя всего семнадцать километров от Велау, везжаю в дер. Эшенбрух, где расположилась наша бригада. В чистеньком доме с низкими потолками, обставленном мягкою мебелью, стал Штаб дивизии.

Генерал Казнаков позвал меня к себе в комнату и, при уютном свете керосиновой лампы под зеленым абажуром, разложив карты, приказал мне начинать доклад. Привезенные мною сведения видимо очень его огорчили. Без меня, только что был разработан план рейда бригады на завтрашнее утро через Велау на запад.

Начальник дивизии долго думал над картой и пришел к выводу, что против Велау стоят лишь мелкие, немецкие части, которые легко сбить при помощи пехоты. Решение идти в рейд остается в силе; мне же приказано оставаться при Штабе на сегодняшний вечер и на завтра.

«А теперь идем ужинать», пригласил меня Казнаков.

После ужина пришла диспозиция из Штаба III-го Корпуса, разрушившая все наши предположения.—Противник превосходными силами теснит левый фланг армии, — II-й армейский Корпус и подходящие части ХХ-го, — сильно под его напором подавшийся назад. С утра началось наступление против IV и части III Корпусов.

Сегодня ночью армии приказано отступать; арьергардам и кавалерии III Корпуса выступить завтра рано утром. Нашей бригаде приказано перейти в деревню Ушбаллен.

Меня на ночь приютили конно-саперы. Подавленные печальными новостями, в тяжелом настроении, закончили мы сегодняшний день.

28 августа.

Всю ночь дул северный порывистый ветер, хлопая ставнями и завывая в печных трубах; на утро нагнал столько холода, что несмотря на одетые шинели, мы все зябли до мелкой дрожи.

К утру получили приказание сообразовывать наше движение с пехотными дивизиями. Генерал Казнаков выслал два разъезда от кирасир Его Величества к арьергардам, к северу 25-й дивизии и к югу 27-й, с задачей посылать донесения при прохождении ими некоторых данных рубежей.

Пройдя восемь километров, бригада остановилась в деревне Ушбунцен и простояла около двух часов, поджидая первые донесения. Здесь присоединился к полку наш 4-й эскадрон, пришедший из Велау. Утром, после того, что проследовали все части 25-й дивизии, эскадрон прикрывал сапер, уничтожав - ших мосты и затем пришел по дороге вслед за пехотным арьергардом. Неприятель не преследовал.

Еще через четыре километра, в деревне Акме- нишкен, нас снова надолго остановили. Выслав дозоры в сторону противника, мы должны были ждать, пока 25-я дивизия выставит сторожевое охранение.

Пришло приказание назначить квартирьеров, а от нашего эскадрона, кроме того офицера. Назначаюсь я. дем с капитаном Генерального Штаба Самсоном в Ушбален. Дав раионы биваков полкам, он уехал дальше в Штаб Ш-го Корпуса. Я разбил данный мне раион на части — для эскадронов и для Штаба Полка.

Ждать пришлось очень долго. Хозяйка дома, около которого я стоял, предложила кофе с буттербро- дами. Я с охотой согласился. Меня посадили за стол, накрытый чистой скатертью, и угостили кофе с молодом и буттербродами с сыром. Семья, сначала было дичившаяся, потом расселась вокруг и вступила со мной в оживленную беседу. Главной темой служил вопрос — скоро ли кончится война; у старушки ушли воевать два сына и зять; вспомнив о них, она горько всплакнула. Вся семья выражала большую радость по поводу того, что осталась дома и благодаря этому смогла сберечь в целости свое хозяйство.

При подходе полка я подошел к командиру с обычным докладом об отведенном раионе и лично проводил его в квартиру Штаба.

Затем вернулся в эскадрон. Мы стоим рядом с двумя дворами, в которых расположился Штаб дивизии. Вечером я пошел к Балицкому узнать о новостях. Встретил Самсона, только что приехавшего из Штаба Корпуса. Он рассказал мне об обстановке на фронте нашей Армии. — Севернее реки Прегель отошел без соприкосновения с противником, только что сформированный из второочередных дивизий, ХХ?И-й Корпус. На одной высоте с ним стоят отошедшие: 25-я дивизия, расположившаяся в трехчетырех километрах впереди нас; 27-я у Иодлаукена, находящаяся с вечера в соприкосновении с настигшим ее неприятелем и левее — 40-я, фронт расположения которой загибается уже на юго-восток. Далее фронтом на юг, по линии до города Гольдапа, И?-й, II й и ХХ-й Корпуса. Неприятель, потеснивший так сильно наш левый фланг, не перестает вести яростных атак в его направлении, создавая угрозу обхвата и выхода в тыл армии. К нашему левому флангу подвозятся подкрепления; кроме того, подходят свежие корпуса со стороны Граева и Ломжи. По этому случаю есть уверенность, что ИИ-му и ХХ-му Корпусам удастся закрепиться на занятых сегодня рубежах. Остальным же корпусам приказано отойти для выпрямления фронта на линию реки Ангерапп. Нашей бригаде на завтрашний день дается та же задача, что мы выполняли сегодня.

Возвратившись в эскадрон, рассказал принесенные новости нашим господам, с интересом окружившим карту и выискивавшим на ней записанные мною города и деревни.

Вестовые затопили печь, нанесли свежого сена и положили на него шинели и надувные подушки. Тепло и уютно...

29 августа.

При свете восходящего солнца, обещающего ясный погожий день, бригада седлает. Командир полка с адъютантом проходят по покрытой еще ночной сыростью деревенской улице мимо нашего дома в Штаб дивизии.

Вскоре возвращаются, заходят к нам и вызывают командира № 3 эскадрона. Ему дается приказание немедленно выступать в разведку полосы Нор- киттен - Кранибрухский лес. От нашего эскадрона приказано выслать три разъезда для связи с арьергардами 25, 27 и 40 дивизий, с задачей точно указывать время выхода их на две данные линии деревень, а также реки Ангераппа, после перехода которой присоединиться к полку. Идут Марков, Третьяков и Чебышов. От нас же идет и головная застава колонны нашей бригады с маршрутом Дидлакен-Круссин- Клейн Гаудишкемен. Иду я, с 4-м взводом.

Переход в восемнадцать километров совершаем спокойно; изредка доносится до нас с юга гул артиллерийского огня. По приходе на конечный пункт маршрута, получаю дополнительное приказание — продвинуться до шоссе.

Вся шоссейная дорога, насколько хватает глаз, покрыта отступающими частями пехоты и артиллерии; в движении заметен полный порядок. Правее, на перекрестке стоит какая-то группа, проходя которую, части старательно отбивают ногу и дружно отвечают на приветствие. От этой группы отделяется казак и, подъехав, докладывает, что меня вызывает командир Корпуса. Генерал Епанчин спрашивает о причине моего здесь нахождения со взводом. Я подробно докладываю о выполняемой задаче.

Епанчин, узнав, что вся бригада стоит в рядом находящейся деревне, сильно извелся. Оказывается утром было дано дополнительное приказание — прикрывать отход пехоты, двигаясь по шоссе на Гумбинен, но по-видимому оно не дошло до Штаба нашей дивизии. Для проверки был послан казак в арьергард узнать идут ли сзади кирасиры; о количестве спрошено не было; зная же, что вслед за арьергардом идет взвод Маркова, оттуда ответили, что да,—кирасиры сзади идут. При моей помощи недоразумение было выяснено.

Мне поручено передать распоряжение генералу Каз- накову — пропустив все части пехоты, двигаться вслед за ними до реки Ангерапп. Здесь остановиться и, удостоверившись, что все решительно прошли, взорвать мост и ждать дальнейших распоряжений. Начальник Штаба Корпуса генерал Чагин записал приказание на бумажку, после чего я поехал к генералу Казнакову и передал ему пакет и все слышанное от Командира III-го Корпуса.

Проходит часа четыре, пока рота за ротой, батальон за батальоном, в пыли, держа винтовки «на ремень», резко отделяемые своими командирами, плетущимися верхами на небольших лошадях, прошли мимо нас, части 25-й дивизии. Пехоту изредка прерывали звонко тарахтящие артиллерийские батареи. Вкраплена также была в колонну дивизии резко выделявшаяся по форме и оружию, дружина ополченцев, в черных мундирах мирного времени и с длинными берданками. Наконец прошел и арьергард.

Наша бригада вытягивается вслед за ним по шоссе. Через четыре километра проходим мост. Спешившись за холмом, эскадроны цепями занимают берег реки; батарея становится сзади на позицию. Вперед выслано наблюдение от Кирасир Его Величества. Простояли мы таким образом до наступления темноты. За это время через мост прошли отставшие ополченцы, охранявшие железную дорогу, казаки, возвращавшиеся с разведки и несколько чинившихся по дороге двуколок. Сумерки сгущаются и от этого все ярче вырисовываются зловещие зарева пожаров, охвативших весь горизонт к югу и юго-востоку. Гул артиллерийской стрельбы слышится далеко сзади, — ясно, что немцы сумели глубоко обойти наш левый фланг. От Штаба Корпуса получено приказание — продолжать прикрывать отход пехоты, отступающей дальше, не задерживаясь на реке Ангерапп.

Привезший его офицер сообщает, что наши предположения верны — левый фланг армии обойден. Обозы и некоторые части соседних корпусов свернули от этого к северу и непрестанно выходят на путь нашего отступления. Части XX Корпуса движутся в свой раион сосредоточения, по тылам в направлении на юго-восток. От всего этого начиная от Гумбинена, беспорядок по дорогам полный; на шоссе же сплошная пробка из артиллерии и обозов. Новости не из веселых.

Кирасиры Его Величества, бывшие в наблюдении доносят, что подходит неприятельская конница. Вскоре цепь нашего Лейб - эскадрона, открывает частый огонь. Немцы осаживают. С их стороны слышны два орудийных выстрела, затем все наростающее шипение летящих снарядов, — высоко слева разрываются шрапнели. Наша батарея отвечает. Начальник дивизии приказывает отходить и взорвать мост. Эскадроны садятся и уходят по шоссе. Раздается раскатистый грохот взрыва. Лошади вздрагивают и прядут ушами. Немцы в отместку снова подымают артиллерийский огонь по берегу реки, но напрасно, — он уже пуст.

В наступившей полной темноте, несколько раз останавливаясь по дороге, бригада проходит утомительным шегом одиннадцать километров до Гумбинена. За это время к полку присоединились полтора взвода № 3 эскадрона, приведенные Баторским и соединившиеся разъезды Чебышова и Третьякова.

Высланный по утру разведывательным № 3 эскадрон быстро прошел данную ему полосу, встречая лишь редкие, мелкие разъезды противника. Линдгрен остался со взводом в деревне Обелишкен, приказав четырем высланным вперед офицерским разъездам работать до 5 часов дня, после чего возвращаться к ядру эскадрона. Промежуточную базу для них составлял Баторский со взводом, в дер. Акме- нишкен; при нем же находился и Гончаренко. В назначенный срок прошел с разъездом Розенберг и присоединился к Линдгрену. Баумгартен, шедший вслед за ним, был лишь свидетелем того, как сбив Линдгрена с ядром эскадрона, пришедшие по дороге с юга, крупные части немцев, заняли Обелишкен и стали распространяться к Инстербургу. Баторский, быстро ориентировавшись в обстановке, понял, что единственный выход — уходить на север. Два оставшиеся разъезда Колокольцова и Палена должны были идти дорогой южнее, так что ждать их не имело никакого смысла. Взяв круто на север, Баторский переправился через Прегель, обошел Инстер- бург и кружным путем присоединился к полку (Как выеснилось впоследствии — сбитые немцами Линдгрен и Розенберг стали отходить на Инстербург и подошли к нему в тот момент, когда с юга и юго-запада вступали в город германские войска. Сумев проскочить и вброд переправиться через Инстер, Линдгрен решил остановиться на его северном берегу и продолжать разведку.

Во время водопоя, немцами открыт был орудийный и ружейный огонь. Линдгрен упал с перебитыми ногами. У Розенберга убили лошадь и он контуженный разорвавшимся снарядом впал в беспамятство. Вестовой и трубач нашли его лежащим под кустом, просидели с ним до темноты, вслушиваясь в колокольный звон и ликования Инстербургских жителей, и ночью доставили до отступавших частей 53-й дивизии. Линдгрен был перевязан и привезен на ручной тележке, на следующий день, бывшими с ним кирасирами. Долго помучавшись, он, эвакуированный в тыл, скончался от ран.

Колокольцов и Пален, вместо Линдгрена с эскадроном, встретили в Обелишкен немецкие части. Они ушли от них в Кранибрухский лес. Ночью пройти им не удалось из-за того, что все дороги были полны немцами. На следующий день они двинулись, держа направление прямо на восток, избегая больших дорог, жителей и открытых мест. Прошло так несколько дней. И люди и лошади изголодались и измучились от усталости. Вскоре кони стали помехой и в одном из встречных лесов их всех перебили. Невдалеке от Гумбинена, валясь с ног от голода и усталости, после ночного перехода, они пришли к одиноко стоящему сараю с сеном и решили в нем отдохнуть. Посланные в соседний хутор сообщили, что его хозяйка обещала принести поесть. Действительно вскоре пришла немка и поставила перед ними большую миску похлебки, картофель и хлеб.)

Чебышов и Третьяков, с утра шли за арьергардами, следовавших рядом 27-й и 40-й пехотных дивизий. Немецкие колонны, с конницей впереди, шли за ними следом. Чтобы помочь пехоте, наши разъезды несколько раз спешивались и открывали частый огонь по преследующему противнику. Немцы каждый раз разворачивали боевые порядки и тем самым задерживали свое движение. Пройдя реку Ангерапп, Чебышов и Третьяков ушли в Гумбинен, пообедали сами, накормили людей и решили заночевать в каком-нибудь спокойном, расположенном подальше от больших дорог, хуторе к западу от Гумбинена. Все свои предположения они строили на том, что армия должна занять линию реки Ангерапп.

Большой вместительный хутор, вдалеке от дорог, был найден. Лошадей решено было поставить в огромном сарае, стоявшем несколько поодаль. В наступившей темноте Чебышов и Третьяков подошли к нему, раскрыли ворота и хотели было войти, как hаздался необычайный длительный грохот; впечатление было таково, что по меньшей мере валится крыша, Когда осветили внутренность сарая, все оказалось в нем на месте. Причины грохота остались необъяснимыми. Суеверный Чебышов распорядился поскорей уйти «из этого проклятого места». Свернули снова на шоссейную дорогу и встретили отступавшую по ней пехоту и наш полк. Ночлег в хуторе грозил перспективой спящими перейти прямо в руки неприятеля.

И улицы, и окна домов в Гумбинене, большом городе с многоэтажными каменными зданиями, ярко освещены электрическим светом. Батареи, парки, обозные колонны, плотной массой текут по улице между двумя рядами деревьев, пожелтевшая листва которых освещается шипящими круглыми фонарями. Словно ручьи втекают с боковых улиц справа новые обозы и растворяются в общей массе. Широкие троттуары заняты отдыхающей пехотой. Усталые люди лежат или сидят на каменных плитах, большей частью сняв сапоги с ног, натертых длинным переходом. Сплошной гулкий грохот двигающихся орудий и повозок, крики, брань наполняют город непрерывным шумом.

Днем, в то время, когда все — подрепившись давно не виданным горячим обедом, спали, как убитые — сарай был окружен пришедшей из Гумбинена ротой пруссаков. На предложение сдаться наши кирасиры ответили выстрелами. Завязался неравный бой, во время которого немцы несколько раз уговаривали сдать оружие и бросить бесполезную борьбу. Колокольцов, Пален и восемнадцать кирасир пали смертью храбрых. Немцы, отдавая должное величию подвига, похоронили их с почестями и по сию пору поддерживают в большом порядке могилу, у дер. Друтишкен.

Унтер-офицер Поляков и кирасир Придатько, чудом вышедшие целыми и расстреляв все патроны, забились глубоко в сено, ночью выломали доску и убежали. Проскитавшись две недели по Пруссии, они перешли границу и были спрятаны литовцами-крестьянами. Наше второе наступление и отход немцев дали им возможность присоединиться к родному полку.

Наша бригада, оставив не доходя города, наблюдение, пытается навести порядок. Немцы не преследуют. У восточного выхода из Гумбинена разветвляются две дороги; по ним разбиваем и направляем течение обозов.

Максимович приготовил ужин офицерам и кирасирам и ждет нас у окраины Гумбинена. Пока мы ужинали, прошли все обозы и стала проходить пехота. Приказание из Штаба Корпуса предписывает нам — проселочными дорогами севернее шоссе — идти на ночлег в деревни Патильшен-Риббен, что западнее Сталупенена.

Темной осенней ночью, крутясь по проселкам, на усталых конях, делаем около тридцати километров. Под конец я часто впадаю в дрему, иногда вижу обрывки снов. Проходят мимо, скорее угадываются в кромешной тьме, силуэты домов, деревьев, кустов... И все это так не похоже на явь. На бивак приходим к трем часам ночи. Наш полк, занял дер. Риббен.

30 августа.

Наш ночной отдых длился немного более часа. К пяти утра бригада снова построена. Наш эскадрон выслан в авангард; при нас находится капитан Генерального Штаба Самсон. Утро холодное, мглистое. Идем дорогой прямо на юг. Пересекая шоссе, снова видим двигающиеся по нем обозы.

Я прошу Самсона рассказать об обстановке и полученной нами задаче. — Немцы, непрестанно нажимая на левый фланг армии, отодвинули его к государственной границе. В III Корпусе, непрерывно, в течении суток отступающем для предотвращения обхвата, много отсталых; части его собираются на линии торфяное болото Пакледим-Тракенен. Правее отходит к Каттенау XXVI-й, а левее в районе Энцунен собирается IV-й Корпус. Связи с отошедшим много глубже I-м Корпусом нет. В виду этого наша бригада спешно вызвана для обеспечения левого фланга группы корпусов. Пройдя десять километров, у Милюнена останавливаемся.

Встречаем здесь 2-ю гвардейскую Кавалерийскую дивизию. По нашем приходе дивизия уходит в юговосточном направлении, где по слухам прорвалась германская конница.

Продвигаемся еще вперед. № 2-н и наш эскадроны цепями занимают линию ручья к юго-востоку от Энтцунена. Мимо нас проходят партии и одиночные люди частей И?-го корпуса и 29-й дивизии. С юговостока непрерывно доносятся звуки боя. Слева прошел Павлоградский гусарский полк.

Около часу дня пехота снова начала отходить. Через час нас подняли и отвели к Милюнену. Здесь мы едва не были обстреляны пехотой, принявшей нас за германскую кавалерию; пулеметы уже были наведены прямо на нас.

Все приближающаяся стрельба с востока создает тревожное настроение. Мы занимаем линию Ми- люнен-Гавенен и стоим на ней до наступления темноты. Все время тянутся мимо нас отставшие, хромающие пехотинцы.

Разведка от Кирасир Его Величества доносит, что Энцунен занят подошедшими немцами; с севера, со стороны Сталупенена, начинается артиллерийская стрельба. Бригада получает приказание уходить к Эйдкунену, прикрывая отход пехоты. Все криугом, насколько хватает глаз, — освещено сплошными пожарами; покрытое тучами небо красно от их отражения.

Дороги, ведущие на северо-восток усеяны отступающими в перемежку частями и обозами. Усталые артиллерийские лошади еле тянут орудия и зарядные ящики. III, IV Корпуса и часть ХХ-го, а также ополченцы и разные тыловые команды — сегодня все перемешались. Ясно, что управление войсками вышло из- рук начальников. К тому же со стороны Сталупене- на, где раньше не было нажима, обозначилось настойчивое наступление противника.

Проходя улицей деревни, которая сплошь пылала, мы были принуждены остановиться из-за закупорки движения где-то впереди. Пожар тем временем разгорался. Металлические стенки зарядных ящиков 1-й батареи стали накаливаться, что угрожало взрывом снарядов. Наши кирасиры, безцеремонно растолкав все что было на улице, расчистили путь, и батарея галопом вынеслась в поле.

Расстояние — пятнадцать километров мы прошли в целых четыре часа с утомительными остановками, среди треска и пламени пожаров, при сплошном гуле артиллерийской стрельбы.

Придя в Эйдкунен уже ночью, спешились и стали у западного выхода из города. Дремлют люди, дремлют лошади. Мы поместились на крыльце большого, с зияющими черными дырами вместо окон, каменного дома. Стрельба стихла.

Впереди заметно какое-то движение. Раздаются знакомые команды «к коням» и «садись». Продвигаемся с трудом вперед. Какие-то громоздкие фуры зогородили дорогу. К командиру нашего полка подезжает полковник и хриплым стонущим голосом просит помочь прочистить ему дорогу к переправе, где необходимо немедленно навести понтонный мост. Просимая помощь дается. Полковник, пройдя пограничный ручей, в три шага ширины, благодарит и следует дальше.

На перекрестках улиц стоят конные казаки и распределяют отходящих людей: принадлежащих к 25-й дивизии отправляют по улице налево, 27-й прямо и 40-й направо.

Пройдя пограничный ручей, сворачиваем налево и спешиваемся на большом пустыре. Рядом с нами во всем новеньком, в полном порядке, стоит батальон, следовавший в армию на пополнение. Подъехавший к нему генерал объявляет батальон вошедшим в состав 25-й дивизии и приказывает его командиру оставаться на месте и ждать распоряжений.

По полю бродят люди с горящими факелами и громко выкрикивают название частей. Недалеко от нас чей-то тенор надрывается «Островцы ко мне»; из темноты ему вторит бас «Юрьевцы все сюда». Из сумрака ночи непрестанно выплывают тени людей, прислушиваются к выкрикам, идут пошатывающейся походкой к своему полку валятся на землю и замирают в глубоком безчувственном сне. Шутка ли сказать — непрерывно пройти со вчерашнего утра около девяноста километров.

Штаб корпуса дает нам новую задачу — охранять правый фланг корпуса, для чего перейти в имение Вилькупе, и с рассвета выслать разведку на государственную границу.

Еще восемь километров, и мы входим среди высоких раскидистых тополей в старый знакомый Фольварк Вилькупе.

Еле различимая полоска легкого света на востоке расширяется, охватывает понемногу Есе небо; — все яснее вырисовываются контуры старого дома, сараев с крышами, что поросли от ветхости мохом, и деревьев, качающих своими верхушками от набегающего легкого ветерка.

31 августа.

На сон отпущено нам было меньше двух часов.

№ 2-й эскадрон остается на месте, — ему дано задачей наблюдение по линии государственной границы. К Владиславову и к Кибартам направлены разъезды от Кирасир Его Величества. Бригада переходит в Зеленку, на правый фланг Ш-го Корпуса, отходящего на линию реки Шеймены.

Переходим по хорошо знакомым местам — Шукли, Андрикайме, Зеленка, по которым бродили месяц тому назад. Вдоль опушки рощи, у самой Зеленки, бригада спешивается.

Офицеры нашего эскадрона и сильно поредевшего № 3-го собираются вместе и рассаживаются на мостике, перекинутом через канаву. Вспоминаем с присоединившимся к нашей кампании, Аршеневским, что на этом самом мосту, рассевшись на столбиках, мы беседовали с Христиани в первый вечер, что проводили в этих местах.

День прохладный, серый. Долго стоим на месте. Кирасиры, свернувшись каждый в клубок от сырости и холода, сладко похрапывают; усталые кони, вытянув шеи и прикрыв глаза, неподвижно стоят на длинном отпущенном поводу.

Донесения, пришедшие в Штаб дивизии, говорят о том, что через Владиславов проходят части XXVI Корпуса, Кибарты оставлены нашими войсками, отходящими на Волковышки. ИИ-й Корпус и части ХХ-го уходящие, все еще в северо-восточном направлении, подходят и вливаются в колонны Ш-го и И?-го корпусов. На всех перекрестках дорог расположены казачьи посты, направляющие части и отдельных людей на пути, отведенные корпусам: Ш-го-на Пильвишки, И?-го в раион южнее этого местечка, Н-го на Шумск и ХХ-го на Мариамполь. Наступательный порыв немцев видимо выдохся, так как нажим с их стороны сегодня значительно ослабел. На наш 2-й эскадрон противник вышел по всей линии, и у него завязалась ружейная перестрелка. Убит прекрасный лихой взводный Байчук.

Справа в нашем направлении подошла пехотная колонна — батальон 53-й пехотной дивизии, вместе с ним пришел усталый изможденный Розенберг.

Днем тучи разошлись и на холодном голубом небе показалось солнце. Около четырех часов пришло приказание из Штаба III-го Корпуса. — Бригаде уходить на ночлег в деревни Ольксмяны — Мажуце, за линию пехотного охранения. Я назначен квартирьером; нашему полку отведена деревня Мажуце.

Двигаюсь в её направлении. Мы вышли в раион, где все последнее время лили дожди, поэтому на дорогах сплошная грязь, канавы полны водой. Долго пришлось провозиться, разбивая широко разбросанную по хуторам деревню, на раионы для эскадронов. Для Штаба Полка с Лейб-эскадроном я отвел большой вместительный двор; изба состояла из кухни, большой комнаты и двух маленьких. Хозяевам я предложил переехать всем на кухню, маленькие комнаты предназначил — одну для генералов — командиров полка и бригады, другую для врачей и священника. В большой комнате должны были разместиться офицеры.

Наступил холодный, сырой осенний вечер. Уже в полной темноте пришел полк на место бивака. Командир, выслушав мой доклад, предложил оставаться на ночь при Штабе полка. Закусив в буквальном смысле, чем Бог послал, мы все стали укладываться при свете зажженной керосиновой лампы, на сене вдоль стен комнаты. Усталость и бессонница последних дней взяли свое, — потушив лампу, все быстро смолкли и уснули.

Проснулся я от топота надвигавшегося на меня целого табуна лошадей. В полной темноте, не сообразив с глубокого сна о действительности, я уже слышал фыркание лошадей, отбивался, лежа, от них ногами. Кругам слышался топот, шум и крики «тпру». Неожиданно все кругом осветилось слабым светом. Мне представились — комната, лежащие вокруг на сене наши господа и Доктор Пикель, в дверях, держащий горящую свечу. Мы только что все пережили одно и то же навождение, в однех и тех же подробностях. Доктора также проснулись от лошадиного топота. Ветеринарный врач забеспокоился не прорвавшаяся ли это немецкая кавалерия; более храбрый, Пиккель ответил, что вероятно это подходит поджидаемый наш обоз. Вслед за тем пронесся мимо них как будто вихрь. Пиккель зажег свечу, вбежал в наполненную топотом и шумом нашу комнату и рассеял навождение...

Поделившись неожиданными сильными впечатлениями, мы снова уснули и на сей раз уж до утра.

1 сентября.

Долго стоим ясным прохладным утром, вытянувшись по дороге, между Мажуце и Обшрутами.

Осеннее солнце, слабо согревающее, слепит мириадами своих отражений в многочисленных лужах и придорожных канавах.

Ждем пока пройдут мимо нас, по большой дороге на Пильвишки, войска Ш-го Корпуса. На всех перекрестках снова стоят посты казаков и, вызванных из Ковно, кавалергардов и конногвардейцев. Мера эта дала прекрасные результаты, — люди распределились уже по своим частям.

Выслав разведку на Волковишки, бригада двинулась вслед за пехотой.

На почтительном расстоянии за нами следуют германские кавалерийские разведывательные части.

Перед Пильвишками уже стало пехотное охранение. Здесь наша бригада получила приказание идти на бивак в деревню Гевалтово.

Взвод казаков, присланный для связи еще в Мюльхаузене, до сих пор состоит при Штабе нашей дивизии и составляет нечто вроде конвоя при генерале Казнакове.

Расположились мы просторно, — все лошади поместились под крышами. Офицерам 4-го эскадрона отведен чистенький дом около большой дороги. Сын хозяйки — молодой учитель беспокоится о своем отезде, на случай прихода немцев. Большой литовский патриот, он, услышав мою фамилию, долго с увлечением говорил об истории Литвы; знания генеалогии моего рода, он выказал, несомненно, лучшие, чем я.

Под вечер заехали к нам, проезжавшие на автомобиле, Иркутские гусары князь Радзивилл и, причисленный к Генеральному Штабу, Прюссинг. Они сообщили радостные вести о взятии Львова, разгроме австрийских армий, массе трофеев и о пленных, исчисляемых сотнями тысяч.

Переписав имевшиеся у них оффициальные сообщения, мы прочли их по взводам. Долго не смолкавшее ура кирасир привлекло внимание других эскадронов. Оттуда прислали спросить в чем дело. Мы послали копии сообщений, отчего долго перекатывалось громкое ура, от хутора к хутору.

В соседния с нами к западу деревни- пришли к вечеру полки 27-й пехотной дивизии и стали располагаться на ночлег. Чебышов и Погоржанский, гуляя, проходили мимо их расположения и передали в штабы полков о победах в Галиции.

В тишине и свежести ясного осеннего вечера, со стороны пехотного бивака полились торжественные звуки молитв и народного гимна; после короткого перерыва вспыхнуло и прокатилось звонким эхом по окрестностям — громогласное ура. Все это говорит о том, что пехотные части снова собрались в порядке, вокруг своих командиров и родных знамен.

Вернувшиеся разъезды сообщают о занятии крупными силами противника Волковышек и дальнейшем их движении на Мариамполь; в сторону Пильвишек обнаружено лишь движение одной конницы.

2 сентября.

Легкий почтительный стук в дверь прерывает наш сон.

Ординарец при Штабе полка Палей передает письменное приказание — назначить от нашего эскадрона три офицерских разъезда, — один силою во взвод и два по двенадцати коней; начальникам разъездов немедленно явиться в Штаб дивизии за получением задач.

Марков, Погоржанский и я быстро вскакиваем, моемся, пьем молоко с ковригой черного хлеба и при свете восходящего солнца идем в Штаб дивизии.

Самсон сообщает нам обстановку. — Армия сегодня отходит на линию Дембова Буда—болото Амаль- ва-Симно. ХХ?И-й Корпус отошел севернее Козлово- Рудской пущи, в южную опушку которой упирается правый фланг Ш-го Корпуса. Что делается в этом прорыве, заполненном вековыми лесами — неизвестно. В дер. Высокую Руду вчера к вечеру был послан взвод казаков. От нашей бригады приказано выслать серию разъездов. Мне со взводом дается задача разведать западную опушку пущи, Погоржанско- му северную и Маркову наблюдать дорогу из Пильвишек на Высокую Руду, находясь в дер. Гернупе. Срок — до б часов вечера 3-го сентября. Донесения посылать на станцию Козлова Руда.

Через полчаса, всеми тремя разъездами вместе, двигаемся по проселку, среди хуторов и поросших кустарником, пригорков. Втягиваемся в вековой, густой бор. Становится зябко от задержавшегося в нем ночного холода. Наши голоса звучат звонче и кажутся более громкими. Вот они, воспетые Сенкевичем, литовские дубравы, колыбель моих предков. Марков сворачивает налево, — ему осталось всего полторы версты до цели его путешествия.

В разбросанном среди леса селе Высокая Руда расположился взвод казаков; чувствуют они себя затерянными и рады нашему приходу. Мой путь и Погоржанского от этого села расходятся.

Пройдя восемь верст к западу мой разъезд выходит на опушку леса. Натко послан узнать от крестьян-литовцев, что слышно и видно по окрестным местам. Он сообщает, что весь вчерашний день бродили вокруг немецкие разъезды, но в пущу не втягивались. В дер. Потомашупе, что в двух верстах впереди нас, ночевало не меньше сотни немцев, выставлявших охранение в сторону леса. Ранним утром они ушли. Видно, густой громадный бор вселяет в них жуть и беспокойство.

Смотрю на часы, — ровно десять утра. Дозорные справа докладывают, что в версте от нас видны пехотинцы. Сворачиваю в их направлении. Люди, несомненно, в русской форме, долго в нас всматриваются, прикрывши глаза ладонью от солнца. Двадцать два бородатых грязных солдата, покрытых хвойными иглами и паутиной, настоящие лесные жители, расположились вокруг потухшего костра и едят печеную картошку, вынимая ее пальцами из горячей золы. Оказались они отставшими пехотинцами 56-й дивизии, потерявшими всякую идею, куда двигаться дальше. Я построил их и приказал Кобзарю вести в Высокую Руду, где передать казакам для дальнейшего направления к нашей пехоте.

Двигаясь дальше к северу, я заметил одинокий скрытый в деревьях фольварк. Здесь я решил устроить нашу базу и ночлег.

Разделив взвод на две части, приказал Дервелю с пятнадцатью людьми оставаться в имении, сам же с остальными двинулся в дальнейшую разведку. Местность, пересеченная с разбросанными повсюду хуторами. Население нам сочувствует и всячески старается помочь. Натко все время находится при мне в роли переводчика. Нашим главным врагам-самокатчи- кам по грязи местных проселков не проехать и нескольких шагов. Все это в большой степени облегчает мне разведку.

Пробродив до трех часов дня, наблюдая за это время движение немецких колонн, встречая кавалерию, всюду распрашивая через Натку местных жителей, — я уж в точности представлял себе обстановку, сложившуюся в раионе пущл и к северо-западу от нее. Особенно мне помог фельдшер из города Шаки, бежавший оттуда и встретившийся мне по дороге. Наш XXVI корпус отходил в течении вчерашнего дня на северо-восток по направлению на Средники. Сегодня с утра, преследуя его, движутся на Шаки и Лукше германские войска, силою не меньше, чем в корпус, охраняясь в сторону Козлово Рудских лесов кавалерией и пехотными боковыми отрядами.

Находясь непрерывно в движении больше десяти часов, решаю сделать привал. Купив сала, яиц и хлеба для людей и сена для лошадей, в изобилии найденных в двух хуторах, расположенных у опушки, ухожу поглубже в лес.

Небо заволоклось тучами, несущими с собой прохладу и сырость. Поднявшийся ветер зашумел в вершинах деревьев. Сделав часовой привал, веду разъезд в выбранный утром для ночлега фольварк Дембова Буда. Погода окончательно испортилась — стало туманно и холодно. Пройдя четырнадцать верст от места привала, сначала лесом, потом поляхми, подхожу к желанному месту ночлега. Завидя мое приближение издали, Дервель прислал мне навстречу Межевого, — доложить, что все благополучно. На поле ложится туманная мгла; смеркается рано. Уже можно было различить огоньки, зажегшиеся в домах, темневших вдали деревень, когда я вехал в ворота широкого двора, проделав за день не менее семидесяти верст.

Первым долгом пишу подробное донесение и поручаю доставку его унтер-офицеру Ободину на кровном конкурном коне «Жернове». Обхожу фольварк.

С двух сторон ограничен он двумя большими сараями, с третьей — приземистым оштукатуренным домом с крылечком и небольшим садом, с четвертой стороны — высокий забор с воротами, выводящими на дорогу прямо в лес. Помещики пожилые люди — муж и жена. Знакомлюсь с ними. Из-под густых, как литовский бор, нависших бровей, смотрят на меня глубоко сидящие спокойные приветливые глаза пана Марцинкевича.

Сопровождая меня, Дервель докладывает, что перед вечером прошел в лес по направлению на Высокую Руду немецкий эскадрон, и что батрак из фольварка обещал разузнать все что делается в деревнях вокруг.

Я приказываю завести всех лошадей в сарай и запереть его изнутри. Супруги Марцинкевичи хлопочут по хозяйству, выдавая фураж и продукты для взвода и готовя ужин.

Несколько комнат с низкими потолками и блестящими навощенными полами, по которым положены всюду половички и дорожки. Старинная мягкая мебель; в углах повсюду иконы. Окна, по моей просьбе, наглухо завешиваются. Садимся за ужин. Уютно бурчит самовар, уютно горит керосиновая лампа под абажуром, уютные гостеприимные люди сидят со мной за столом.

В эту мирную, покойную обстановку неожиданно ворвались звуки частого ружейного огня. Я выскочил на двор. Мои люди, с винтовками в руках, тревожно вслушивались в, казалось, совсем близкие раскаты пальбы. Вскоре все стихло. Зато поднялась стрельба где-то глубже в лесу и долго не смолкала. В темноте осенней, ветренной ночи в двух шагах ничего нельзя было разобрать. Я погнал людей в сарай спать.

Вернулся снова к свету и теплу освещенной столовой. Хозяева сидели бледные, в глазах читалась тревога. После ужина я снова вышел во двор. В сарае тускло мерцала свеча в ручном фонаре, приве- шанном на гвоздик. При её освещении беспорядочно темнели фигуры лежащих на соломе людей. Вокруг стояли кони, под седлом с отпущенными подпругами, вздыхали и лениво пережевывали сено.

Близко от ворот стоит часовой. Подхожу к нему. Вокруг глухо гудит бор от набегающего порывами ветра. Слышно, как скрипят при сгибании сухия деревья. Начинает моросить мелкий дождик.

Я возвращаюсь в дом, располагаюсь на диване. Слышу стук в дверь, чьи-то голоса в передней. Выхожу. В сенях, где дверь дрожит от напора ветра и дует со всех щелей, какой-то кудлатый, промокший босой мужик быстро объясняет что-то на литовском языке Дервелю. Он оказывается батраком, ходившим на разведку.

Вооружаюсь картой и фонарем и внимательно слушаю сведения, что он принес. — Немецкая кавалерия небольшими частями вошла сегодня днем в пущу. Вечером произошло столкновение с небольшим русским разъездом. Немцы обстреляли его, а затем за ним погнались; но попав сами под обстрел, вернулись к опушке леса. Поблагодарив батрака, я дал ему десять рублей в награду, за что неожиданно он поцеловал мне руку.

Засыпаю на диване чутким сном. Барабанит в окна, а при порывах ветра сечет, косой осенний дождь.

3 сентября.

Чуть брезжит рассвет. Дерваль с отдыхавшей вчера половиной взвода идет в разведку на те места, по которым вчера я ходил с разъездом. К Высокой Руде посылаю трех кирасир узнать, что там происходит. Сам с остальными людьми ухожу по лесной дорожке на версту в глубь леса, где по словам батрака стоят два сарая для сена.

Дождя нет. Кругом все заволокло туманом. На лесной поляне, на которойсходятся три дорожки, стоит новый сарай и развалившийся старый. Расставляю посты. Батрак уходит снова по собственному желанию на разведку. Видимо вошел во вкус.

Едва взошло солнце и осветило лес и поляну, волны тумана рассеялись и сразу стало суше и теплее. Возвратившиеся из Высокой Руды кирасиры докладывают, что в селе нет ни наших, ни немцев. По словам крестьян, вчера вечером происходила длительная и частая ружейная перестрелка, после которой казаки ушли в одну сторону, а немцы в другую.

Днем на солнце стало даже жарко.

Батрак принес сведения, что из Гришкабуды в сторону пущи прошло двести немецких кавалеристов и что теперь они должны уже втягиваться в лес. Взяв пять человек, я проехал к месту, где дорога переходит в пущу. С дерева, куда меня подсадили, действительно увидал немецкий эскадрон, втягивавшийся в лес; ясно заметны были два вьючных пулемета. В деревне Потомашупе также обнаружили стоявшую там неприятельскую кавалерию.

Под вечер я с людьми вернулся в фольварк. Хозяева сообщили, что днем близко прошел немецкий разъезд. Задача моя и, по добытым сведениям, и по сроку кончена. За окнами мало по малу тускнет дневной свет. А Дервель все еще не возвращается.

Наконец он появился с разъездом на усталых и взмыленных лошадях. Оказывается ему пришлось порядочно походить карьером, прежде чем уйти от ловивших его немцев. Сведения им привезенные подтвердили данные, добытые вчерашней разведкой.

Делать обратный длинный путь на измученных лошадях невозможно, и я решаю снова переночевать в полюбившемся нам уютном фольварке.

Догорела холодная осенняя заря и снова опустилась. кромешная тьма. Пришедший батрак принес сведения, что немцы ночуют в деревнях на опушке леса и что высланные вперед разъезды при нем вернулись обратно. Ему удалось пройти по дворам, где они стали на ночлег, и заметить крайнюю усталость и людей, и лошадей. Снова получив десять рублей, батрак пошел спать, обещав разбудить нас за час до рассвета. Ночь прошла в полном покое.

4 сентября.

От сладкого сна отвлек будивший меня Межевой, за ним стоял, непрестанно зевая и скребя за пазухой всей пятерней, наш приятель-батрак. В освещенной лампой столовой кипел самовар, приготовлены были бутерброды с литовским сыром и в ожидании меня сидели милые заботливые хозяева.

В полной темноте, имея проводником батрака, надевшего тулуп, но по-прежнему босиком, обходя деревни занятые немцами, мы углубились в лес. От сырости и холода все дрожали и ежились. Окружающие предметы постепенно вырисовывались из мрака — наступал рассвет. Пройдя четыре версты настораживаемся. Перед нами проходит дорога с разбросанными по ней хуторами. Все благополучно. Снова втягиваемся в лес. На его опушке лежит под кустами какая-то масса, приводя в панику наших лошадей. Дервель всматривается и взволнованно произносит, — «Жернов». Сомнений нет, — перед нами лежит его труп с пробитой пулей головой.

Какова же судьбаг Ободина и моего донесения?

Идем дальше узкой тропинкой, прячущейся в высокой траве и лесной заросли. Пройдя еще пять верст, при свете восходящего солнца, выходим к большому селению Козлова Руда, вытянувшемуся узкой лентой дворов вдоль ручья и запруды. Посланные дозорные доносят, что в нем стоит 4-й эскадрон Кирасир Его Величества.

Корнет Писарев рассказывает мне, что вчера пешком пришел Ободин и доставил донесение, которое по железнодорожному телеграфу было передано в Штаб армии. Со вчерашнего дня станция эвакуирована. Бригада вчера стояла в Гивишках, но в виду того, что армия отошла, место её бивака, конечно, изменилось. Немцы наступали на Козлову Руду, но были отбиты кирасирами.

Не теряя времени, снова густым лесом, продолжаю свой путь. Верст через пять выходим к железнодорожному полотну. Сзади начинается артиллерийская стрельба; обернувшись замечаем белые облачка шрапнельных разрывов. Выйдя на опушку пущи, прошли сквозь охранение от 25-й пехотной дивизии. Сделав переход от места ночлега в сорок верст, подходим к станции Мавруце.

Кругом кипит жизнь. — Стоит несколько поездов. У самой платформы — санитарный, куда переносят раненых из станционной залы, временно превращенной в лазарет. Развеваются белые косынки сестер милосердия; их усталые бледные лица говорят о напряженной работе и бессонных ночах.

Стараюсь разузнать, где стоит наша бригада, но тщетно. Мне советуют обратиться в Штаб 25-й дивизии, расположенный неподалеку, в имении.

На платформе сталкиваюсь с трубачом Вихма- ном. При виде меня в его глазах изобразилось не то недоумение, не то испуг. Оказывается вчера вечером из Штаба Ш-го Корпуса было передано, что по словам отошедших из Высокой Руды казаков, — я убит, а мой разъезд полностью уничтожен.

Вихман, приехавший за перевязочным материалом, рассказывает мне, что бригада ночевала и стояла сегодня утром в б-ти верстах отсюда в деревне Скравдзе, но готовилась к выступлению, ожидая приказания о переходе в другое место.

Выйдя на площадь перед вокзалом к оставленному мною здесь взводу, с радостью увидал Ободина. Он мне доложил, что третьего дня вечером при проезде через дорогу, где мы видели труп его коня, он был обстрелян из хутора. «Жернов» свалился убитым. Верх фуражки пробила пуля. Несмотря па ушиб ноги, Ободин бросился в лес и проблуждал в нем до рассвета. Утром он вышел на Козлову Руду, был накормлен и напоен кирасирами Его Величества и отправлен на железнодорожную станцию.

Приняв, сразу при встрече, мое донесение, Командир Кирасирского эскадрона Петровский отправил его немедленно на телеграф. Сюда, в Мавруце Ободин приехал с последним поездом железнодорожного батальона. В нем же его приютили до тех пор, пока он не узнает, где стоит наш полк.

Кирасир Емец лежит на траве в сильном жару и страдает. Из доклада Деревеля оказывается, что вчера в разъезде он достал где-то колбасу и видимо ею отравился. Оставляю Емеца в лазарете на станции, а его коня приказываю передать Ободину.

Прихватив Вихмана, иду со взводом в фольварк, занятый Штабом 25-й дивизии. Её Начальник генерал Булгаков, узнав, что я пришел с разведки, предложил мне сделать доклад о всем мною обнаруженном.

Начальник Штаба полковник Романовский, порывшись в бумагах, сообщил, что наша бригада перешла в фольварк Хлебишки, около 20 верст отсюда к югу, и простоит вероятно в нем и завтрашний день.

Булгаков, молодцеватый генерал, с молодыми живыми глазами, гостеприимно предложил мне с разъездом оставаться в Штабе его дивизии до завтрашнего утра. Люди и лошади моего взвода прекрасно размещены и накормлены.

Проспав до вечера, я был разбужен приглашением идти ужинать. Генерал Булгаков отнесся ко мне с редким вниманием и радушием, несмотря на мой скромный чин. В конце ужина он заинтересовался участием нашей дивизии в операциях начала Августа. Встав со стола, генерал пригласил меня к себе в комнату к большой карте; сюда же пришли Романовский и еще два штабных офицера. Нам подали чай.

Я узнал из беседы, что к вечеру приша диспозиция, по которой И-я армия с заврашнего числа должна уходить на правый берег Немана, а также новость меньшего значения, что сегодня утром Высока Руда и Козлова Руда заняты немцами.

Булгаков с печалью и неудовольствием говорил о предстоящем уходе армии за Неман, считая, что наши части за последние дни подтянулись, что на днях ожидаются пополнения и что наступление немцев выдохлось. Я вставил свое слово, что жалко порыва, побед первых дней и многочисленных жертв, принесенных ради того, чтобы вернуться снова в исходное положение.

Романовский, сидевший до того молча и сосредоточенно, возразил мне, чеканя слова, за которыми чувствовались продуманность и сила убеждения.

«Нет, жертвы принесены не напрасно. И не напрасно, не успев даже полностью сосредоточиться, армия наша пошла вперед, без тяжелой артиллерии, без обозных транспортов и без приготовленных в армейском тылу пополнений. Пошла заведомо, в ловушку, тщательно готовившуюся врогом в течении пятидесяти лет.

Конечно, наше наступление не может называться серьезно подготовленной операцией, оно — лишь легкомысленный набег.

Наше понятие о целесообразности в этом вопросе, не выходит за пределы нашей И-й армии; но вспомните, что кроме нее существуют еще семь таких же армий и главное — фронт союзников.

И вот при подходе с точки зрения общей целесообразности и взаимной выручки, оказывается, что наш легкомысленный набег сыграл громадную положительную роль и наши товарищи сложили свои головы не напрасно».

5 сентября.

Поблагодарив радушных хозяев, ранним утром двинулся в Хлебишки.

В полку меня встретили, как воскресшего из мертвых.

Наша бригада получила задачу прикрывать переход войск Ш-го Корпуса на правый берег реки Немана и вести разведку в сторону противника.

6 сентября.

Весь день идет дождь. Тесно, скучно и холодно.

7 сентября.

Конно-Саперная команда, обоз I-го разряда и части, последними пришедшие с разведки, в том числе Погоржанский и я с 3-м и 4-м взводами, сегодня уходим за Неман.

Пройдя восемнадцать верст, приближаемся к переправе против местечка Дорсунишки. Версты за три до реки, проходим мимо пехотного батальона; солдаты, составив ружья в козлы, работают под руководством сапер, над отделкой линии уже вырытых окопов. Здесь подготовлена предмостная позиция, или так называемый тэт де пон.

Берег Немана высок и обрывист. По его глинистому скату сбегает вниз проложенная зигзагами дорога. В покрывающую ее жидкую грязь навалены срубленные ветки, жерди и небольшие камни.

Спуск все же крутой и трудный. Артиллеристы и обозные, подоткнув полы шинелей под пояса, цепляются руками за спицы колес и поддерживают с боков кренящиеся в стороны орудия, передки и повозки.

Дали затянуты мутной сеткой моросящего дождя.

Набухший от осенних дождей, широкий Неман быстро несет свои холодные свинцовые волны с кое- где ныряющей по ним палой бурой листвой. Набегающий порывами ветер покрывает рябью поверхность реки и низко гнет ростущие по берегу сосны и березы.

Вокруг нескольких дворов, затерявшихся в прибрежном кустарнике, расположилась пехота.

По очереди, не в ногу, на известных интервалах, проходят по мосту, рота за ротой. Настил положен на длинный ряд вытянутых вдоль течения реки неуклюжих понтонов, в которых с шестами и длинными веслами в руках, стоят посиневшие от стужи солдаты понтонного батальона. Порядок на мосту поддерживается дежурными офицерами и унтер-офицерами; их власть здесь неограничена и подчиняться им все должны беспрекословно.

Подходит наконец и наша очередь. Слезаем с лошадей и ведя их в поводу, спускаемся на мост.

С этого момента первый период войны для нас кончается, — мы вновь переходим в исходное положение. В моей памяти четко вырисовываются слова Романовского о целесообразности наступления, как он назвал набег, в Восточную Пруссию. Жертвенность этого набега, по его словам, в которые я твердо уверовал, принесла большую, быть может спасительную пользу общему делу борьбы с противником.

Иду по мосту рядом с Погоржанским, впереди полуэскадрона. Булькает и пенится вода, встречая препятствия своему стремительному бегу. Со стороны все приближающегося к нам, расположенного на высоком берегу местечка, доносится монотонный благовест католического костела.

Мы переносимся мыслями в Гатчину, в нашу полковую церковь. В ней стоят ветхие, седые Штандарты, дарованные полку Российскими Императорами, начиная с Великого Петра. За ними — на траурных досках — имена тех, кто пал в боях, под их сенью, на протяжении двух веков.

Шесть офицеров и сорок два кирасира, приявших кончину храбрых в Восточной Пруссии, продолжат славный полковой синодик...

Конец I-го периода.